– Я буду управлять империей?! – воскликнул племянник.

– Я еще ничего не решил! – решительно, властным движением руки притушил его радость Траян. – Не надейся, что ты и твои покровительницы сумеете добиться от меня поблажек. Зачем в такой трудный момент ты возбуждаешь ненужные страсти среди моих друзей? Что случится с тобой, если они найдут общий язык?

Адриан вскипел:

– Чем же я возбудил страсти? Тем, что изложил план подавления восстания?! Тем, что указал на некомпетентность твоего любимого вольноотпущенника, рисующего чудесные картины всеобщей любви к принцепсу? Замазывающему ему глаза восхвалениями пыла, который якобы испытывают легионеры?!

– Не сметь! – рявкнул Траян. – Не сметь осуждать человека за верность и желание помочь. Если бы ты изложил план восстания, я заткнул бы глотку любому крикуну, но тебе мало восстания. Тебе мало изложить план! Ты метишь в те еще очень неблизкие годы, когда сможешь распоряжаться Римом, как своим имением. А вот этого я допустить не могу. Как ты посмел добавить к моему эдикту о запрещении тайных обществ свое толкование? Зачем надо настаивать на переговорах с Хосроем в тот момент, когда переговоры не то что невозможны, но и могут быть приравнены к поражению?

– Разве я настаивал?

Траян удивленно и грозно глянул на воспитанника.

– Разве нет?

– Конечно нет! – разгорячился Адриан. – Я всего лишь хотел…

– Я знаю, чего ты и подобные тебе хотят. Власти! Только имей в виду, судьба моего наследства волнует меня не в меньшей, а может, и в большей степени, чем вас ваши честолюбивые потуги. Повторяю еще раз, тебе необходимо доказать, что ты способен ужиться с Квиетом, Цельзом, Пальмой, Нигрином, Констом.

Адриан неожиданно для Ларция схватился за голову.

– Подскажи, император, как мне доказать, что я более всего пекусь о благе Рима? Посоветуй, как поступить, чтобы меры, которые любой в здравом уме и трезвой памяти признает благодетельными, эти… достойные граждане не называли безумными! Что я должен сделать, чтобы примириться с этими… достойными гражданами?

Ларций с неодобрением отметил про себя, что этот жест уместен скорее на сцене театра, а не в присутствии повелителя.

Опять коварство, опять насмешки! Увлечение стихами, тем более рисованием, до добра еще никого не доводили.

– Я готов первым протянуть им руку дружбы! – в том же возвышенном тоне продолжил племянник. – Я готов участвовать в дискуссии по каждому вопросу, по которому мы не можем столковаться!

– Тебе еще дискуссию подавай! – с той же силой в голосе воскликнул император. – Симпозиум желаешь устроить на греческий манер! С красотками, эроменосами, вином не в меру. С умными разговорами!.. Какая дискуссия, когда судьба наступления на Индию висит на волоске! О чем можно договориться в ходе дискуссии, когда речь идет о власти и, значит, об основоположениях, на которых стоит государство? Грош цена всем этим дискуссиям! Если ты не согласен с самой идеей продвижения на восток, так хотя бы помалкивай, а не кричи на весь свет – давайте начнем переговоры с Хосроем! Если ты не понимаешь таких простых вещей, их, по крайней мере, поймет такой толковый военачальник, как Цельз. Поймут Квиет, Нигрин, Конст. Пальма, наконец!..

– Ты еще вспомни Лаберия! – в тон ему ответил Адриан.

Император нахмурился.

– Опять за старое?

Адриан пожал плечами, потом жалобно воскликнул:

– Что же делать, великодушный? Скажи, как поступить?! Я безропотно исполню всякое твое повеление.

Император некоторое время молчал – видно, что-то усиленно соображал, потом в сердцах махнул рукой, приклеил напоследок племяннику – дрянной актеришка! – и вышел из зала.