Я окинула ее взглядом и посоветовала:

– Может, лифчик продашь? Сколько он стоит?

Лелька нервно засмеялась:

– Как раз на запись хватило бы. Думаешь, я сама эти лифчики покупаю? У старухи в журнале бутики фотосессии заказывают. Просто Евг решил, что я должна быть одета, как в журнале, раз он теперь там работает.

– Н-да… – заметила я философски. – Пожалуй, у меня все не так плохо.

– Да у тебя вообще, все зашибись, – вздохнула Лелька. – Ты сама себе деньги зарабатываешь, целый альбом уже записала.

Это была правда. Альбом я уже записала. Потратила год, урезалась в еде и шмотках, но альбом записала. И теперь бегала по студиям в надежде однажды заключить контракт.

Лельке позвонила мать, и она отошла, утаскивая за собой телефонный аппарат в туалет.

Я лежала у Лельки на диване и размышляла о том, как много ненужного делают люди, как алчность и страх заставляют их быть жестокими, лживыми, подлыми. Куша тряпок, шикарных, без сомнения, но цена их примерно запредельная – каждая из них стоила, как аренда моей квартиры или запись песни в нормальной студии. Если бы Лелька могла продать этот ворох, она бы могла записать не один, а два альбома. Но стоило ли записывать альбомы, в которых главный смысл сводится к минету?

Затем я стала размышлять о том, как резко поменялась философия жизни. Если моя мать, например, не знала не то, что слова "минет", она даже не представляла, что такое действие вообще возможно. Да и я тоже очень удивилась, что такое действие стало пропагандироваться публично. В школе (я училась на окраине) были дети зэков, и вообще жили мы в городке, где этого народа было в избытке, краем уха я слышала какие-то странные слова, которые были окрашены ощущением мерзоты, и явно пришли из зоны.

Насилие и грязный, унизительный, подавляющий секс – эта тема все мое детство пованивала, а иногда и приближалась совсем близко – не вызывали у меня никаких положительных коннотаций, хотя эротика наслаждения жизнью – ветром, запахами трав, солнечным днем, вкусом пищи, зрелищами, звуками и другим телом – это все мне было совсем не чуждо. Но для меня это была песня счастья и чистоты, песня солнечного света, несмотря на то, что вечное брюзжание матери, что секс оправдывает только рождение детей, а так же вонь с окраины, подпачкивали саму энергию эроса.

И так же, как мужики в 90-х морщили носы при виде тампаксов на экране телевизора, что, конечно, вызывало к этим мужикам брезгливое чувство, так же и меня морщило от того, что эротика стала товаром. Для меня эрос был частью личности, частью эмоций, частью самости и души.

Вдруг до меня донесся отчетливый, громкий выкрик Лельки:

– Пошла ты!

Дальше было матом, не стану это приводить. Неинформативно. Лелька вернулась и швырнула телефон.

– Кому это ты так? – спросила я.

– Мамаше, – Лелька была пунцовая и злая. – Я послала ее. Давно мечтала.

– Ну, ничего себе! – удивилась я. – Мать же все-таки…

– Ты мою мать не знаешь, – хмыкнула Лелька. – Ей сорок пять, она вечно с какими-то депутатами ошивается. Знаешь, что она делает? Она покупает туфли в магазине, поносит две недели, а потом сдает их обратно.

– Как? Но…

– Ну, типа, там дефект заводской.

– Но…

– Она кого хочешь, убедит. Если она что решила, то бесполезно у нее на пути стоять.

– Но теперь вы что? Больше не общаетесь? А ты же хотела ребенка к ней отвозить?

– Ну, и отвезу, когда надо будет. Переживет. Я давно хотела ее послать. Мне прямо легче стало.

Лелька немного помолчала, потом резко встала:

– Знаешь? Когда вокруг все говно, надо быть тоже говном, иначе тебя затопчут.

В чем-то она была несомненно права.