Тот постоял на месте, будто собираясь с духом, затем украдкой перекрестился и, тяжело вздохнув, отправился твердым шагом к людям, на которых ему указал водитель.

Подойдя поближе, он робко кашлянул и, когда кто-то из собеседников обернулся к нему, немного волнуясь, произнес:

– Здрасьте вам, я местный слесарь, из ДЭЗа, меня главный инженер прислал. Егоров я, Дмитрий, я нашел, значит, энту бабу-то в подвале. Мне сказали, что хотят со мной поговорить. К кому мне надо обратиться-то из вас, а?

– Да к любому обращайся, не ошибешься, – полушутя-полусерьезно протянул один из собеседников и, обернувшись назад, позвал: – Ольга Эдуардовна! Подойдите сюда, пожалуйста. Здесь свидетель объявился. Тот, кто тело нашел.

Когда человек покинул Родину, решив, что это раз и навсегда, безвозвратно, но был вынужден вернуться, первое время он чувствует себя хуже некуда. Это можно сравнить разве что с поеданием по второму разу шоколада – который ты уже один раз съел, переварил, испражнился им. Самому есть дерьмо всегда хуже, чем заставлять других или же смотреть со стороны. Особенно гадко в таком человеке его самолюбию, которому против воли сделали обрезание.

Именно гадливое чувство уязвленной души, обиды на злодейку-судьбу, которая заставила, вопреки Гераклиту, войти в одну реку дважды, не давало Диме Бзикадзе покоя первые полгода. Он искал встречи со старыми друзьями-ровесниками, с кем когда-то учился, и ревниво интересовался их успехами в жизни и карьере.

Никто из однокашников, правда, особо никуда не продвинулся. В большинстве своем они остались просто тусовщиками, фоном для основной художественной жизни столицы. Только пара человек выделялась успехами на общем фоне нонконформизма и всеобщего пьяного веселья Диминых дружков.

Первым был Гера Левинсон, урожденный барон Таубиц фон Левинсон. Гера был потомком какого-то заштатного немецкого князька, который незадолго до революции приехал в Россию и не без труда получил российское гражданство. После дальнейших исторических перипетий и мытарств его отпрысков по полям и весям великого «внутреннего континента» первая, злополучная часть фамилии потерялась – не без стараний потомков, конечно. Те вели благопристойный образ жизни трудящихся интеллигентов в первом пролетарском государстве, где приставки «фон» и германские фамилии не поощрялись. Потому Левинсонов позже принимали за обрусевших евреев, и всяческие Гершенсоны, Лившицы и Кокенбауэры помогали теплым участием в устройстве их судьбы.

Отец Геры, по всем документам чистокровный еврей, но с внешностью ницшеанской белокурой бестии, легко сделал карьеру профессора столичной консерватории. Сын его окончил музыкальную школу по классу скрипки. Правда, Гера выбрал иной путь, нежели его папаша. Тот, антисемит и убежденный русофоб, тем не менее, на Пейсах ходил в столичную синагогу, а на Пасху дирижировал хором певчих в Елоховском соборе, вместе со всеми христосовался, кричал «Христос Воскресе» и радостно разговлялся под обильные возлияния церковного вина.

Двойная жизнь родителей молодому Гере не нравилась. Так что музыке он предпочел живопись, а красному вину – простую водку, и много. Несмотря на протесты главы семьи, он всё же – правда, не без папиных связей, – поступил в художественный институт имени Сурикова, где и просиживал штаны пару лет, ничего не делая. Когда терпение проректоров окончательно истекло, а разгульная жизнь юнца стала невмоготу даже ректору, его (опять же не без участия папы) перевели на курс монументальной живописи в Строгановское училище.

Там Гера благополучно пропьянствовал до самого диплома и познакомился с Димой Бзикадзе. Они близко сошлись с ним на почве русофобства, так как Дима тогда (то ли на почве алкоголизма, то ли в силу навязчивой идеи) выдавал себя за потомка немецкого князя Гессен-Дармштадтского, уверяя, что он – дальний родственник Романовых по женской линии и даже «где-то и как-то» единственный законный наследник российского престола.