Сегодня к нам в школу пришёл викарий из церкви и сказал, что утром нас будет учить он, поскольку миссис Блумфелд не очень хорошо себя чувствует. Она не то чтобы больна, но у неё горе, пояснил он. Она горюет оттого, что узнала новости: её муж, который служил в торговом флоте, пропал без вести где-то в Атлантике. В его корабль попала торпеда. Несколько выживших подобрали, но мужа миссис Блумфелд среди них не было. Викарий сказал нам, что, когда она вернётся в школу, нам лучше бы вести себя помягче и подобрее, чтобы не огорчать её ещё больше. Потом он велел нам закрыть глаза, сложить руки и помолиться за неё. Я заодно помолилась и за себя, потому что не хочу, чтобы Бог отвернулся от меня за все те гадости, которые я говорила и думала о ней. И за папу я тоже молилась: пусть Бог не заставит его погибнуть в пустыне только потому, что я дурно себя вела с миссис Блумфелд, и пусть папа знает: когда я говорила, что хочу, чтобы он умер, из-за котят, которых он утопил, я на самом деле этого не хотела. Я никогда в жизни так старательно не молилась. Обычно, когда мне положено молиться, мои мысли всегда где-то блуждают, но сегодня было не так.

После обеда миссис Блумфелд пришла в шко-лу. Она не накрасила губы и казалась совсем бледной и замёрзшей. И ещё её немножко трясло. Мы оставили ей на столе письмо и все-все его подписали, что нам очень жаль её мужа. Миссис Блумфелд выглядела слишком спокойной, как будто вся оцепенела. Она не плакала и ничего такого не делала, пока не прочитала наше письмо. Тогда она попыталась улыбнуться нам сквозь слёзы и сказала, что мы очень заботливы и внимательны, хотя это не так: ведь насчёт письма-то викарий придумал, – но ей мы рассказывать не стали. Мы весь день говорили шёпотом и вели себя очень-очень хорошо и тихо. Мне её теперь ужасно жалко, потому что она совсем одна. Я больше не буду звать её Панталонфелд. И вряд ли кто-нибудь будет.

Понедельник, 8 ноября 1943 г.

С тех пор как погиб муж миссис Блумфелд, я стала сильно беспокоиться за папу. Раньше нет, а теперь всё время. Мне кажется, что он лежит мёртвый в песках Африки. Я пытаюсь не думать об этом, но картинка, как он там лежит, постоянно перед глазами стоит. И я знаю, что это глупо, ведь от него наконец-то пришло письмо, только вчера, и с ним всё в порядке. (Папины письма идут целую вечность. Это отправлено два месяца назад.) Он ничего не сказал про то, как я на него наругалась. На самом деле он даже просит передать привет Типс. Папа пишет, в пустыне так жарко, что на капоте его джипа можно яичницу пожарить. Говорит, уже который день страшно скучает по старой доброй девонской мороси и грязи. Как можно скучать по грязи? Нас тут всех тошнит от грязи. Дождь идёт целыми днями, мерзкий дождь: то моросит, то льёт. Сегодня ещё ветер был с моря, и я насквозь промокла, пока добралась из школы до дома.

Дедушка пришёл позже. Он немного выпил, но он всегда немного выпивает, когда ходит на рынок, – чисто чтобы не простудиться, как он говорит. Он уселся перед плитой и положил ноги в нижнюю духовку. Мама сердится, когда он так делает, но он всё равно это делает. И носки у него дырявые, всегда-превсегда.

«Повсюду в городе полно янки со жвачкой, целые сотни, – сказал он. – Словно мухи на коровьей мине, чёрт их дери». Мне нравится, когда дедушка так говорит. Мама его чуть не испепелила взглядом, но он и бровью не повёл. Только подмигнул мне и ухмыльнулся и стал рассказывать дальше. Говорит, наверняка что-то готовится: везде, куда ни глянь, склады горючего, палаток понаставили, танки и грузовики стоят. Помяни моё слово, говорит, какое-то большое дело затевают.