Антипа перевёл взгляд на Бабу. Тот, весело подмигнув, кивнул и, цапнув кованную вилку, вдруг принялся откручивать один из зубцов. Не отламывать, а именно откручивать. Пальцами. Открутил, откинулся назад и принялся в зубах добычей ковыряться.

– Ну а у Яка, – продолжал меж тем Стрига, – Меткость четвёртого уровня. На него посмотришь – ну прям каждый день в ближнем бою бердышом машет, а на деле он в бой и лезет никогда – стоит поодаль с луком, да аккуратненько народ на тот свет споваживает. Он потому под твой засапожник и подставился. Бабу ты бы так не поймал, не говоря уже про нас.

Ну вот, собственно, и всё – наёмник развёл руками. – Что ещё спросить хочешь?

Порядком захмелевший Антипа собрался и задал главный вопрос, который его занимал:

– А вот скажи мне, Стрига, что если дела мои каторгой, а то и плахой пахнут будут?

Баба засмеялся мелодичным смехом, и даже унылый Невер усмехнулся. Як спал. Один Стрига остался серьёзным.

– А для чего, по-твоему, нас нанимают? – слегка осоловевшими глазами он посмотрел на Оксакова – За слёгшими старушками ухаживать? Условие только одно – мы детей не трогаем. Всё остальное – обсуждаемо.

Он опять присосался к кружке – это была уже четвёртая, ещё десяток Антипе пришлось докупать. Потом очень нехорошо ухмыльнулся и протянул:

– Эх, Антипа, Антипа. Пацан ты ещё совсем. Мы, Антипа, люди края. Мы по краю каждый день ходим, постоянно за кромку заглядываем. Нам, Антипа, к нормальным людям больше хода нет, и конец наш уже понятен, вопрос в сроках. А вот надо ли тебе оно… Ты подумай.

– Я подумал. – ответил Антипа.

– Ну раз подумал, – вдруг абсолютно трезвым голосом сказал Стрига. – пошли о деньгах договариваться. Для этого у Герхарда специальная комната есть.

Скажите, вы были когда-нибудь младенцем?

Что? Не помните?

Вам очень повезло.

Ждан Адашев-Белёвский переживал младенчество в здравом уме и твёрдой памяти и это было запредельно тяжело. Пожалуй, если бы не больницы, научившие его терпеть запредельные, казалось, муки годами – он бы мог запросто сойти с ума.

Его спасало то, что большую часть времени он тупо спал – так много, как младенцы, не спит никто. Но вот проснувшись, перерожденец обычно обнаруживал себя связанным – спелёнатый, он лежал, как поваленный столбик и мог только тупо смотреть в потолок.

«Гады какие! – злился начитанный ещё с прошлой жизни Ждан. – Балоуна в «Швейке…» по крайней мере связывали за то, что он обед поручика Лукаша не донёс, а сожрал. А меня за что каждый день связывают?!».

От безделья он сам себе читал все стихи, которые запомнил в прошлой жизни (проза почему-то «не шла») и даже пытался сочинять новые. Стихи получались страшноватыми и корявыми, но какое ни есть, а развлечение. Стихами новорождённый не ограничивался – периодически он сам для себя работал диджеем, прокручивая в голове одну песню за другой.

Справедливости ради, пялиться в потолок было ещё не худшим наказанием – всё равно первые недели видел он из рук вон плохо – лишь какие-то размытые серые пятна, а хорошо различал только свет и темноту. Но вот слышал он с самого начала прекрасно.

И потому самым худшим наказанием для него была кормилица.

Вот её он ненавидел лютой ненавистью.

В кормилицы ему взяли девку из соседней деревни, которая «принесла в подоле» незнамо от кого, да младенец родами волею божию помер – более чем обычная история в те времена. Вот тут-то её, пока молоко не пропало, и отправили в боярские палаты кормилицей.

С молоком у неё и впрямь было более чем хорошо. Там было два резервуара такого размера, что крошечному Ждану можно было не только питаться, но и – он подозревал – принимать ежедневные молочные ванны.