Открывать глаза не хотелось, и не потому, что свет резал глаза, а просто так. Лиз привыкла после процедуры вот так полежать и отпустить мысли на свободу. Первое время после аквариума голова была пустая, ни единой мысли. Врачи, объясняя ей фазы трансформации после лечения, называли это состояние ясным мышлением. Лиз ощущала глубокую и всепоглощающую пустоту. Интересно, знали ли эти люди с одинаковыми лицами, что действительно чувствует пациент? Лиз думала, что нет – ничего они не могли знать, эти самоуверенные дураки! И вот, в обширной пустоте сознания Лиз четко увидела крошечную светящуюся точку – это был смех, ее смех, тихий, беззвучный.

Так начиналось пробуждение, или вторая фаза – осознание себя. И откуда они брали эти глупые термины? Лиз не думала о себе, тем более не хотела себя осознавать, и как это сделать, что это может значить? Она добросовестно выполнила норму, прочитав мегабайты электронных текстов настоящего и прошлого, где самодовольные ученые, в основном мужчины, рассуждали о самосознании и самоосознании. Единственное, что Лиз поняла точно в этих научных опусах, что никто и понятия не имеет о сути вопроса. Читать подобный мусор приходилось, одна из частей программы реабилитации, и Лиз читала, честно проходя строчку за строчкой или включая робота. Обмануть программу было нельзя, машина сразу ловила, когда она теряла внимание или делала вид, что читает или слушает. Читать было проще, чем смотреть лекции или визуализированную анимационную жвачку, от которой тошнило. И Лиз смеялась над ними, над этой клиникой, над ее реабилитацией, непонятно отчего и для чего, над этим городом, над собой. Потом смеяться совершенно не хотелось, а система считывала мимику, вписывая в журнал повышающий коэффициент адаптации, тренд с каждым разом все четче становился положительным.

Нельзя сказать, что теперь очень хотелось жить, Лиз было все равно. Совершенно не хотелось умирать, и это стойкое болезненное чувство нетождественно желанию жить – Лиз это знала или, быть может, осознавала?

Она засмеялась громче, услышав, наконец, свой смех. Какой-то он некрасивый, как будто кто-то трет чем-то шершавым по асфальту. А какой у нее голос, может это и есть ее голос? Лиз захохотала и села, по-детски растерев глаза до красноты. У нее больше нет голоса, какая разница, как он звучит. И так решила она, без указки или программирования, замолчав еще в раннем детстве, а когда? Лиз напряглась, но вспомнить не сумела. Зато она увидела лицо бабушки Насрин и заплакала. Плакала она тихо, чуть вздрагивая, не в силах зареветь

по-настоящему. И это была третья фаза постпроцедурного синдрома или выхода, по терминологии восковых кукол – фаза прощения. И что означала эта чушь, какое она имеет отношение к ней, кого она должна прощать? Лиз рассердилась и перестала плакать. Система заметила это и понизила коэффициент, недовольно пискнув.

Лиз с ненавистью посмотрела на терминал, затем на часы. Что-то было не так, медсестра уже давно должна была прийти и помочь ей переодеться. Прошло уже больше часа, а ее все не было. Внезапно Лиз почувствовала страх, ей стало так одиноко и холодно. Она вжалась в угол, спрятав лицо в колени, и стала слушать. Какой-то странный звук доносился до нее, еле уловимый плеск или даже барахтанье. Потом еще звук, непонятный, но знакомый.

Она вскочила и бросилась к двери. Закрыто! Без сотрудника клиники она не могла не войти, не выйти, только в туалет, в ослепительно белый храм без дверей, чтобы пациент был всегда на виду. Монтировать камеры в туалетах было запрещено, инфракрасная камера включалась в экстренных случаях, поэтому двери не ставили, так было можно. Звук повторился и усилился, сомнений больше не было, Лиз знала, что это. Первые десять процедур она слышала этот звук, и его издавала она, находясь в аквариуме в дикой панике, желая выбраться. Плеск, скрежет гофрированных шлангов о края аквариума, скрип костюма – вот что она слышала сейчас.