Он взошел на мост и прошел почти половину, идя по балкам, обнажившимся внутренностям моста. Пришлось снять очки, уведомления об угрозе жизни мешали идти. Перед ним был выжженный участок земли, он знал, что здесь была крепость древних, памятник и символ власти. Они называли ее Кремль, такие крепости были и в других городах, отец рассказывал, что на севере что-то сохранилось. Но в центре, в самом сердце страны ничего не осталось. В этом месте особо остро ощущалось, что власти смотрят только в будущее, начисто, с остервенением уничтожая память о прошлом.

Слева виднелся памятник царю, от которого остались только ноги. Голова и туловище оплавились, и ноги словно одели в уродливую юбку. Беджан перешел мост и спустился к набережной. Ее почти не тронула война, сквер сгорел, как и любая органическая жизнь в этом городе роботов, не принимавшем больше ничего, кроме ферро-углеродной формы жизни. Беджан медленно шел по скверу, превратившемуся в стоянку дронов, мигавших ему сигнальным светом. Он решил, что они его приветствуют, и приветливо помахал, получив в ответ яркий столп света.

Он ненадолго ослеп, мелкими шагами продолжая путь. На востоке небо подернулось кроваво-красной нитью, заливая пустыри на другой стороне реки кровью звезды. Он стоял у памятника. Его пощадила война, кто-то отмыл, и отлитые статуи немного блестели чистотой. Названия было не нужно, он знал, что перед ним грехи человеческие, которые одолевают и калечат детей. Дроны охраняли памятник, он чувствовал, что за ним следят, что ему не позволят ничего сделать с этими фигурами. Нет, он не получал уведомлений, не сжимался с угрозой браслет на руке – Беджан это чувствовал.

Он снял пиджак и постелил на асфальт. Встав на колени, он готовился совершить намаз. Роботы успокоились, если бы они могли, то встали с ним рядом, ведь звезда общая для всех, какая бы в тебе не билась жизнь.

Коридор длился и длился, нарочно запутывая изгибами, заставляя беглеца испугаться и повернуть обратно. Он был мертв, как все построенное человеком из песка и железа, и одновременно жил своей, непонятной для человеческого разума жизнью, пропитанной болью и муками тысяч человеко-тел, сгинувших в этих стенах много лет назад. Возможно, в прошлом по этому коридору выводили заключенных в последний путь, сажали в черный фургон и увозили на полигон. Лиз читала об этом в одной книге, которую нашла в библиотеке отца. Книга старая, страницы выцвели настолько, что текст читался с трудом, и отец прятал ее от всех, поэтому Лиз так тянуло к ней. Она читала ее украдкой, не делая сканов или фотографий, старалась не читать шепотом, так лучше запоминалось, чтобы камеры не распознали текст по движению губ. Неспящие глаза государства могли и сами заглянуть в книгу и попытаться распознать текст, но что-то сломалось в продуманном алгоритме, и камеры не сканировали страницы, следя под потолком за всеми и всем, что происходит, закрывая всевидящий глаз с той же легкостью, как полицейские не видят разрешенных бесчинств высших граждан.

Лиз медлила. Она останавливалась и оглядывалась назад, чувствуя холод в груди, желая побежать назад в спасительную камеру, запереться в своей келье и не выходить, пока ее не выволокут, не скрутят и не бросят в кузов, как барана. Она понимала, что так работает защитная программа, что она изо всех сил старается напугать, довести до паники, когда перестает работать ее мозг, еще живой и настоящий, без инородной надстройки, горячий и пульсирующий, как дикий зверь, почуявший свободу, готовый все отдать за шанс вырваться из клетки. Никто ее не сопровождал. Находясь в полумраке, едва различая темно-зеленый цвет стен, оставшихся точно такими же, как и сто лет назад, слой краски стал толще, и масляная краска перестала блестеть, Лиз слушала, как снаружи сюда рвется ветер, слабым сквозняком щекоча голые ступни. Она вдруг поняла, что пол ледяной, до ломоты в костях, такой же безликий и молчаливый камень, как и все, что окружало ее с рождения. И она побежала вперед – прочь от этого места, прочь от себя, зовущей спрятаться, кричавшей в самое сердце, грозившей смертью. Паника сжимала горло, ей не хватало воздуха, а коридор все не кончался, и из его стен доносились стоны бывших здесь, здание стонало вместе с ними, дрожало, пол пошел острой волной, ужасно заболели ноги, словно кто-то вонзил в них десятки крохотных стрел с ядом. В сознании, уже на излете, когда дыхание кончилось, и начался медленный обморок, вспыхнула мысль, что это не она, что это все ее бред, она не сошла с ума, просто надо пережить, перетерпеть.