Алтарь она сделала сама из толстой глиняной миски, которую она поставила на подоконник. Позже Беджан принесет для нее выкованную из черной стали подставку в виде ветвей, сплетающихся в странную и немного жуткую фигуру, образуя круг на самом верху, куда как влитая вошла ее чаша. Жгла она редко, когда все спали, выкрутив вытяжной вентилятор до максимума, чтобы датчики дыма не сработали. Пламя завораживало ее, как оно вгрызалось в нежную плоть обрывка, как оно пожирало навсегда ее мысли, страхи и вопросы, на которые никто не смог бы ответить.

Кот внимательно посмотрел на Лиз и поправил стопку листов. Вытащив один из середины, он водрузил на стопку пресс-папье и придирчиво стал рассматривать гусиное перо. Было ли оно на самом деле гусиным или срисовано с другой птицы, Лиз так и не поняла, потратив один день на справочники и энциклопедии о животных. Она запуталась, все перья перемешались в голове, поэтому она называла его гусиным – пришло первым в голову и никак не хотело оттуда уходить. Она долго размышляла о том, где могла слышать это выражение или видеть такое перо, и не могла вспомнить. Сначала Лиз решила, что во всем виноват блок в ее голове, мешавший не только думать, но и пытаться вспомнить. И неважно что, голова болела от любых воспоминаний о школе, о прочитанных книгах или любимых деревьях. В какой-то момент Лиз ощутила, что ничего в себя не вмещает, что в ней ничего нет – сплошная и вязкая пустота, которую она с настойчивостью глупого ребенка пытается растревожить грязной палкой. Все говорило в ней, советовало, шептало и требовало от нее забыть, перестать мучить себя, забыться в блаженном неведенье, таком сладком и манящим, обещающим земной рай. В краткой справке, подготовленной котом, Лиз ассоциировала программу и следственных роботов с черным котом, было указание на «эффект сладостности забвения». Это была встроенная в нее защита психики и тела от информации. Больше ничего не было, одна строка и скупое слово «информация», не дающее ничего, кроме разочарования.

Она оглядела свою пижаму, выданную горничной, с удовольствием отметив, что она точно в тон с бумагой, на которой кот красивым почерком выводит безликие слова и предложения, складывающиеся в безразличный текст бюрократического формуляра.

– Вы хорошо справляетесь. Я предполагал, что будет хуже. Простите, но робот не умеет делать хороших комплиментов, – кот улыбнулся и слегка склонил голову, игриво щекоча себе за ухом.

Лиз протянула к нему руки, желая потрогать и, если разрешит, погладить. Руки застыли на столе, поняв раньше нее, что голограмму трогать не получится, и лучше не разрушать искусственный, но такой живой образ. Она довольно улыбнулась, напечатав в чат: «Спасибо. Вы тоже ничего выглядите. И все же вам нужно больше отдыхать. Не высыпаетесь?»

– Ах, да! – шумно вздохнул кот. – Работа не ждет, не дает отдохнуть.

Лиз кивнула, ее щеки слегка покраснели от удовольствия. Попросившись на второй допрос, она очень волновалась, хотела даже отказаться, а сейчас не понимала, что ее так страшило. На самом деле выглядела она ужасно. Борьба с собой не далась легко, сделав лицо мертвеца с черными кругами под глазами и опухшими веками. Несколько дней назад она с трудом открывала глаза, а свет давил на голову, врезаясь тысячами ржавых игл в мозг, лишая сил и желания жить. Ее каждый день посещал медработник, ставил капельницы, снимал головную боль странным прибором. Это был жуткого вида спрут, который надевали на голову, закрывая щупальцами-электродами затылок и большую часть лица. Потом включали высокий ток, и Лиз отключалась. Просыпалась она через три часа, минута в минуту, бодрая и веселая, забыв про головную боль и с диким аппетитом. Она набрасывалась на еду, кто-то думал о ней, оставляя на столе двойные порции всего и несколько видов десерта. Как выглядел медработник, что на самом деле надевали ей на голову и били ли ее током, она не знала, не могла вспомнить. Лиз представляла себе кота в белом халате и с неизменным фонендоскопом на шее, а из кармана белоснежного халата торчал блокнот и толстая зеленая ручка с пугливым зверьком на конце. Она видела такие в музее, как и халат и эту непонятную штуку, название которой маленькая Лиз зазубривала, путая и переставляя буквы и слога. Фонендоскопами никто уже не пользовался, всю необходимую информацию выдавали датчики, внося записи напрямую в медкарту, цифровую летопись жизни больного. Как странно и плоско звучит то, что рассказывает о тебе самое сокровенное, то, что недоступно чужому взгляду и уху, то, что у тебя внутри.