Полицейские склонились в почтительном поклоне, выполнив нужный ритуал перед высоким лицом. Когда-то давно так кланялись вельможам в древних странах, и глубина поклона зависела от статуса, перед императором положено было падать ниц, прямо в грязь.

– Нам поручено сопроводить вас до дома Правительства. Простите, что помешали вам, но у нас приказ, – почтительно, не тихо и негромко произнес полицейский с тремя полосками на погонах. Беджан никак не мог запомнить их звания, просто считая полоски и деля их по цветам, чтобы обращаться к нужному чину, не оскорбить его разговором с подчиненным.

– Я уже закончил. Идемте, я готов, – спокойно сказал Беджан. Хотелось проверить свой рейтинг, не обманул ли его патриарх, но этого не следовало делать прямо сейчас, не при них. Он все узнает, когда начнется заседание, и система выдаст всю информацию на терминал. Падение рейтинга не хуже, чем рост, ведь он мог стать выше министра. По его лицу пробежала незаметная тень усмешки, на вид он оставался бледным и напряженным, как и положено было скорбящему.

Белая кость, абсолютный все отражающий цвет, обратная сторона ночи. Нет ни запаха, ни вкуса, ни оттенков, только кривое пулевое отверстие возвращало в несовершенную действительность. Пуля вошла под неправильным углом, нарушив симметрию и расколов гармонию на жесткие части. Если ударить по нему ложкой, то он запоет, зазвенит, но глухо, напоминая голос хозяина, безнадежно сросшегося с молчаливым питомцем.

Лиз, не моргая, смотрела на череп, положив голову на ладони. Иногда ее глаза закрывались, и она проваливалась в короткие сны, после которых она долго не могла придти в себя, понять, где она и кто, заставить себя подняться со стола и размять затекшие руки. Поясница превратилась во что-то инородное, вделанное в нее неумелой рукой. Как бы она не садилась, не двигалась, вся нижняя часть мешалась, и Лиз ложилась на стол, чтобы смотреть в мертвые глазницы, угадывать слова в раскрытой хищной пасти, потерявшей несколько мощных зубов. Удав был стар, как и его хозяин, и в черепе Лиз видела отца. Нет, она не могла вспомнить лицо отца, как не могла вспомнить лица брата и матери. Она помнила, что в каждом из них она видела отца, его звериный оскал, резкость черт, придававших весомости, пугавших других. Страх – вот основная его черта. И это был не только страх, который он вселял в ума и души, но в первую очередь это был его страх, заставлявший бить первым, не слушать и не желать понимать никого, кроме себя, кроме своего страха.

Его черты были и в ней. Лиз вставала и подходила к зеркалу. Вот он, тот же оскал, когда она думает о семье, о клинике. Она пыталась повторить, показать зубы, чтобы глаза налились холодной ненавистью, и не могла, растворяясь в смехе. Она смеялась над собой, смеялась над ними, если бы она знала мир, то смеялась бы и над ним. Лиз вдруг поняла, что ничего не знает, кроме отцовского дома, дороги до клиники, натянутости вежливых улыбок, загородных резиденций для лиц первого круга, обнесенных двенадцатиметровыми заборами с вышками, клирингового центра, где она должна была работать. Мысль о работе или миссии, как называл это отец, вводила Лиз в острое болезненное состояние, переходящее в приступ паники и удушья. Она уже слишком много знала о себе, и что-то в ней противилось этому знанию, сопротивлялось, угрожало. Глядя на череп удава, раздавившего отца, как собаку, она находила в себе осколки памяти, коловшие в самое сердце – она уже знала это раньше, она все знала и забыла. Или ее заставили забыть?

Лиз села за стол и уставилась на череп. Перед ним лежала короткая записка от Беджана, он и раньше писал ей такие записки, она вспомнила, где они хранятся в их доме. Лиз улыбнулась сама себе, уверенная, что никто не сможет их там найти, кроме Беджана. Она взяла записку и перечитала несколько раз. Беджан писал красивым мелким почерком, коротко и без эмоций. И все же в наклоне букв, в порядке слов и цвете бумаги Лиз чувствовала его волнение. Она боялась признаться себе, отгоняла от себя эти чувства, вспоминая и заново обретая непонятную близость к этому человеку, которого она совсем не знает. Или не помнит? Одно Лиз знала точно – он любит ее, она вспомнила об этом, когда получила письмо и череп. Никто больше ничего не писал ей, не сообщал о смерти отца. Первым и единственным, до письма Беджана, был робот-следователь, принесший свои соболезнования и предложивший помощь, доступ к препаратам. Но Лиз ничего не почувствовала, узнав о смерти отца. Даже радости не было, только одна сплошная пустота. Ей было все равно, и, наверное, отец этого и боялся в ней, зная, что Лиз все равно: жив он или мертв.