– Знаешь, Александр, я бы помер на твоем месте, – Егорыч смотрел на меня широко раскрытыми глазами, полными восхищения, – ну, если бы не помер, то точно обделался бы!

Второй раз меня навещал мой начальник в больнице и второй раз восхищенно смаковал события моей встречи со львом.

– Я, когда первый раз запись смотрел, чуть не надудонил в штаны, – Емельянов продолжал свой монолог, при этом свои слова он сопровождал уймой движений. Он махал руками, приподнимаясь на носочки, в момент, когда руки резко взлетали вверх, кружился вокруг своей оси, как будто танцуя, и приседал.

– Игорь Егорьевич, да полно вам, – пытался я его успокоить, но эффект был обратным. Начальник еще больше таращил глаза, надувал щеки и, выкрикивая что-то поучительное и невнятное, хватал стул, теребил шторы и стучал пальцами себя по лбу. Странности трезвого Емельянова немного пугали.

Я еще никогда не был в такой больнице, вернее в больничной палате, всю больницу я не видел. Из рассказа лечащего врача я узнал, что привезли меня сюда в состоянии нервного срыва. Я был не в себе и не реагировал на внешние раздражители. Всю мою одежду выкинули, так как я был весь перемазан кровью, но каких-либо повреждений у меня не было, это была Силькина кровь. Что случилось со мной той ночью после Силькиного визга я не знал. На все мои расспросы Емельянов строго отвечал: «Это секретная информация! – а потом добавлял, – Подлечишься, все узнаешь. Знаешь, как тебя там все ждут!».

Кто эти все и где находится загадочное это там, он мне не сказал.

– Всему свое время, Саша, – говоря это, Егорыч на мгновение преобразился. В привычной всем несуразности проступил совсем другой человек. На меня с легкой иронией смотрел умудренный жизнью крепкий мужик с пронзительными цепкими живыми глазами, без намека белесости и многолетнего алкоголизма. А потом все прошло. И что есть наваждение, старый алкаш или суровый особист, я не готов ответить.

Палата у меня была огромная и светлая, как в американских фильмах, даже кровать была такая же с различными настройками, встроенным пультом от висевшей напротив плазмы и массажем. Но вот только взгляду не за что было зацепиться. Все белое, все стерильно чистое и ровное, все неживое. Несколько раз я ловил себя на привычном движении, рука моя опускалась вниз с намерением нащупать жесткую собачью шерсть. Но Сильки больше не было. У меня вообще больше никого не было. Пустая палата, пустая жизнь и на душе пусто.

Меня, в принципе, особо и не лечили, так как телом я был здоров, а нервный срыв вроде бы не нанес серьезных повреждений моей психике, все мои процедуры состояли из употребления укрепляющих препаратов и отдыха. Домой меня не отпускали, – «Я не буду скрывать, Александр, я бы вас выписал на третий же день, но у меня четкие указания», – мой лечащий врач оказался вполне нормальным человеком, но терять работу из-за моих капризов он не хотел. Да и я не хотел, чтобы он ее потерял и поэтому пил таблетки, спал и кушал фрукты, которые мне через день привозил Емельянов.

Не сойти с ума от всей этой стерильности мне помогало окно. Медицинский персонал пошел мне навстречу, и оно было открыто у меня всегда. Вид с кровати был никакой, так как, судя по всему, палата моя находилась на этаже третьем, а может и выше, поэтому виден мне был всегда один кусок неба, размером с окно. Обычно серый, по-городскому невзрачный кусок неба. Но я в свое окно не смотрел, я его слушал.

Привычный уличный шум стал для меня главным развлечением. Я старался придумать каждому звуку историю с продолжением. Придавал им самые неожиданные формы и это веселило меня. И только один звук я не любил, слыша за окном собачий лай, я старался затаиться и, почти не дыша, ждал, когда он исчезнет. Лай – это нехорошо, лай – это больно.