Симон ощутил, как незримые когти, крутившие с самого утра вентиль с горячим и холодным воздухом, наконец-то оставили его в покое. Его ноги подогнулись, и он обессиленно рухнул на свободный стул.

7

– Что ты себе позволяешь, Эв?

Голос отца был тяжелым, как камень. Но куда тяжелее была его рука, опустившаяся Эве на плечо.

Только тогда до подростка дошло, что он крупно вляпался.

1

Они стояли рядом с питьевым фонтанчиком. Стояли и молчали. Будто бык и матадор, ожидающие, когда освободится арена для корриды.

Сава, положив правую руку на плечо сыну, пытался прогнать желтые и красные пятна гнева, прыгавшие перед глазами. Он знал суть корриды и прекрасно понимал, что у «бычка» нет никаких шансов.

Эва тоже отлично понимал, что сейчас произойдет. Он никогда в жизни не интересовался корридой и плохо представлял, в чём ее суть. Но он знал, почему они замерли в южном коридоре второго этажа, подставив полосе света кончики кроссовок и мокасин. Со стороны могло показаться, что они размышляют, сильно ли их мучит жажда. На деле же они ждали, когда закончится перемена.

Абиссов-старший ждал, борясь с яростью.

Абиссов-младший – с испугом.

«Свидетели разойдутся, и тогда-то всё и начнется», – с горечью подумал Эва.

Отцовская рука всё ближе подбиралась к воротнику его рубашки по мере того, как пустели коридоры.

Наконец захлопнулись последние двери. Топот стих.

– Идем к директору, Эв. Нам есть что обсудить.

– Пап, послушай, это…

Договорить Эва не успел. Отцовская рука всё-таки забралась под воротник, застыв там твердыми камешками, а потом толкнула его. Эва охнул, неожиданно обнаружив, что каким-то образом сумел преодолеть пару метров, не касаясь пола. Он рухнул на колени, растянулся. Рюкзак мягко наехал на затылок.

Эва вскочил на ноги и резко развернулся. Почувствовал, как откуда-то из желудка, затопленного кофейной бурдой, в кровь бьют злость, раздражение, упрямство – качества, совершенно ему не свойственные.

– Я же твой сын! Твой сын! Как ты можешь!

– Это всё чёртова тетрадь, в которой ты постоянно что-то пишешь и пишешь, будто сумасшедший. Давай-ка ее сюда.

Это сложно было объяснить, но Эва почему-то был уверен, что подобное против правил. Против каких-то негласных, неустановленных правил – вроде тех, что порой заключают враждующие стороны. Например, не портить запасы питьевой воды и не трогать детей… и их красные тетради. Вдобавок в «Этхалсионе» Эва выплескивал свое разочарование отцом, иногда приобретавшее черты гротескной злости, так что сохранение тайн тетради приравнивалось в некотором роде к обеспечению безопасной жизнедеятельности.

– Нет, – прошептал он.

Лицо Савы исказилось от гнева. «А вот и твое слабое место, да, сынок? – вскипело у него в голове. – Ничего, ерунда, я не дам тебе стать таким же безумцем, как твой дед».

– Дай сюда, я сказал.

– Нет, пап, пожалуйста!

Это привело Саву в состояние еще большего бешенства. Мало того, что Эва считал общественный транспорт – скотовозками и, как оказалось, ни во что не ставил всё, что делалось государством для льготников, так он еще и продолжал называть его «папой». Здесь! Здесь, чёрт возьми!

– Эв, Эв, – произнес Сава и постарался, чтобы голос не дрожал от ярости, – ты ведь знаешь: это строжайше запрещено. Только имя и отчество, помнишь? Это вопрос уважения. А без этого в школьных дебрях никуда, сам понимаешь. Отдай мне тетрадь по-хорошему, и мы вместе посмотрим, как она горит.

Какое-то время они настороженно приглядывались друг к другу. Хватило бы и малейшего шороха, чтобы один бросился удирать, а второй с рычанием кинулся следом. И на этот раз их ничто бы не остановило, даже чье-либо присутствие.