Нас ждет сержант Клейтон. Он стоит в свежевыглаженной форме, очень прямо и совершенно неподвижно, словно даже не дышит, – пока мы выстраиваемся перед ним и два апостола занимают места по правую и левую руку.

– Солдаты! – говорит он наконец. – Мне было бы омерзительно смотреть, как вы упражняетесь в форме своего полка. Поэтому я решил, что вы будете тренироваться в своей штатской одежде.

Гул разочарования пробегает по рядам: ясно, что многие мальчики только и мечтали надеть хаки, словно форма сама по себе уже превратит их в солдат. Мы не могли дождаться дня, когда нас призовут, и не хотим ни единой лишней секунды носить грязные дешевые тряпки, в которых приехали.

– Голову нам дурит, – шепчет мне Уилл. – Просто у армии, черт бы ее драл, нет денег на новую форму. Нас еще не скоро обмундируют.

Я не отвечаю – мне не хочется, чтобы меня поймали за разговорами в строю. Но я верю Уиллу. Я читал газеты с самого начала войны, и они постоянно писали, что армии не хватает военной формы и винтовок на всех солдат. Это плохо, потому что в обозримом будущем нам придется ходить в штатском; но в то же время хорошо, потому что нас не пошлют во Францию, пока не экипируют как следует. В Парламенте уже был шум из-за того, что людей отправляют на смерть одетыми кое-как.

Мы начинаем с азов строевой подготовки: десять минут упражнений на растяжку, потом бег на месте, пока не вспотеем хорошенько. Тут сержант Клейтон вдруг решает, что наша колонна – четыре на пять человек – стоит недостаточно ровно, и бросается в просвет между рядами, дергая одного солдата, чтобы выдвинулся на шаг вперед, другого толкая чуть назад, оттаскивая одного ошеломленного беднягу вправо, а другого такого же – влево. Когда он все же успокаивается, колонна не становится ни заметно ровнее, ни заметно кривее, чем десять минут назад, но сержанта результат, кажется, устраивает. Возможно, то, что не видно моему нетренированному глазу, чудовищно оскорбляет взор опытного служаки.

Все это время сержант Клейтон беспрестанно и громко поносит нас за неспособность держать строй; голос его взбирается на такие высоты, на лице отражается такая ярость, что я боюсь, как бы его не хватил кондрашка, если не побережется. Однако, к моему удивлению, когда занятие кончается и нас отпускают – посылают в душевую и велят вымыться как следует, – сержант снова собран и невозмутим, как во время нашей первой встречи.

Он лишь отдает еще один приказ. По его словам, Вульф сильно подвел свое отделение, так как, маршируя, недостаточно высоко вскидывал ноги.

– Я думаю, Вульфу – еще час строевой подготовки, – говорит он, поворачиваясь к Моуди, который отвечает твердым «Есть, сэр».

Уэллс ведет нас туда, откуда мы начали, а наш товарищ остается на плацу, маршируя в идеальном строю из одного человека; мы бросаем его за этим занятием, ничуточки не огорчаясь.

– У Клейтона точно зуб на Вульфа, а? – замечает Уилл чуть позже, когда мы лежим на койках.

Нам дали полчаса отдохнуть перед очередным упражнением, вечерним марш-броском по какой-то сильно пересеченной местности; при одной мысли о нем мне хочется завыть.

– А как иначе-то, – говорю я.

– Разумеется. Но все же. Не слишком спортивно со стороны Клейтона, а?

Я смотрю на него и удивленно улыбаюсь. Он говорит не как простые люди – видно, в семье священника дают чуть более утонченное воспитание, чем в семье мясника. Он употребляет умные слова и, кажется, привык заботиться о других. Его доброта впечатляет. Она как будто втягивает, обволакивает меня.

– Твой отец расстроился, когда тебя призвали? – спрашиваю я.