Куда там Мондриану!

В Алкмаре – сырной столице Нидерландов, как быстро выяснилось, – были толпы туристов. Красномордые мужики квадратного телосложения им на потеху таскали на каких-то особенных носилках огромные круги сыра гуда. Что же, этот сыр я люблю – и молодой, и выдержанный.

В местном турбюро я выдернул из плексигласовой стойки буклетик и узнал из него важное. Во-первых, Алкмар – одно из первых поселений батавов в болотах, которые потом стали Голландией. Во-вторых, в XVI столетии злодей герцог Альба осадил Алкмар, но не смог его взять. С тех пор пошла поговорка: «Победа начинается в Алкмаре».

Я в это верю. Чтобы сделать хороший сыр, надо прежде долго культивировать болото, а потом не сдаваться всяким гадам.

В моей семье есть предание, что мой дед Степан Иванович Демакин – бастард не то внука, не то правнука того графа Воронцова (которого обессмертил Пушкин в эпиграмме про «полный будет наконец»), построившего Орлиное Гнездо, Алупкинский дворец и разбившего вокруг него роскошный парк. Так что для меня идиотская архитектура воронцовских сооружений, угнетенные крымским климатом пальмы и великолепные платаны, кипарисы да магнолии – дело родственное. Мне там мазохистски нравится.

На редкость неприятный город. Его единственное положительное качество – то, что это первое место по пути из Симферополя на южный берег Крыма, где начинает пахнуть морем. Что там было при греках, генуэзцах и татарах – не знаю. Думаю, то же самое. Ленивые и глупые оставались в Алуште, прочие тащились дальше.

По-тюркски Алчак значит «низкий, подлый». Но я люблю эту округлую, низенькую горку, с востока замыкающую Судакскую бухту. Там камни, загоревшие на протяжении веков, магический запах полыни и чабреца, а в конце апреля, если повезет, можно увидеть не только алые грозди горицвета, низенькие южные дикие ирисы, но и горные пионы. И ничего подлого мне Алчак не сделал. Он мне позволял стоять на его покатой спине и смотреть вперед – в море, назад – на гору Ай-Георгий, на восток – в сторону мыса Меганом и на запад – на крепостную гору и твердый, умный лоб горы Сокол.

Я плохо знаю этот город, хоть и бывал там несколько раз. Ну да, каналы и велосипеды, витрины с проститутками и квартиры на первом этаже с окнами без занавесок, выглядящие как мебельные магазины. Только отчего-то на диване сидит человек и смотрит телевизор.

При этом я себя в Амстердаме всегда чувствую хорошо. И музеи там превосходные. Однажды мы с Мариной Черниковой стояли в Рейксмузеуме перед «Ночным дозором» – картиной, которая, как мы сейчас знаем, вовсе не изображает ночную уличную сцену. Просто за века полотно заросло грязью, а отчистили – оказалось, Рембрандт рисовал день.

Марина сказала умную вещь: «Знаешь, почему Рембрандт – великий живописец? Я знаю, я в Голландии уже много лет живу. Здесь трудно поймать свет. Здесь нет ни лета, ни зимы. Солнце выглянет, и тут же снова небо затянут тучи. Рембрандт пытался успеть дописать картину, но боялся, торопился, старался запомнить свет и цвет и в потемках потом дорисовывал свои чудеса».

А в другой раз я стоял на Принсенграхт, кажется, и смотрел на мутную воду, пахнувшую, как мне помнится, прокисшим гороховым супом. Тут рядом уселась на придорожную тумбу здоровенная морская чайка, заорала дурным голосом. И взглянула на меня кровянисто-янтарным глазом. Он был совсем как отражающие потемки жемчуга на картинах Рембрандта.

Мы с Сашей были на Искье в начале октября – прекрасное время для юга Италии. Уже не жарко, но и до зимней промозглости еще далеко. Сплавали на Капри, а через пару дней захотелось вернуться туда, особенно чтобы подняться на Монте-Соларо и полюбоваться оттуда панорамой Неаполитанского залива.