Мы были молоды и мы шли прямой тенистой улицей к зданию железнодорожного вокзала, за которое только что закатилось раскалённое докрасна солнце. Нам нравились поезда. Их вид, их звук, их запах – всё отдавалось в груди предчувствием дальних странствий, щемящим ощущением грядущих разлук и встреч, горьковатым холодком неизведанного.

– Мы пойдём сегодня смотреть на поезда?

Когда мы поднялись на перекинутый через пути пешеходный переход, солнце окончательно село. Потянуло лёгкой прохладой – едва уловимое движение воздуха омывало наши разгорячённые лица. Справа дыбилась громада вокзала. Слева расстилалось сотканное из рельсов и шпал железнодорожное полотно. На самом краю его стоял какой-то товарный состав – ни начала, ни конца которого не было видно. За составом чёрной массой лежал густой кустарник. Пахло железом, тепловозной гарью, полынью, пылью… Огни семафоров и фонарей слегка дрожали в нагретом воздухе. Изредка переговаривались диспетчеры…

И вдруг – отдалённый звук: недоумённая, жалобная нота, повисшая в вечернем сумраке. Такой звук могло издать только живое существо. И вновь – уже ближе, чётче – протяжный всхлип, от которого тревожно замерло сердце, и мерная дрожь воздуха, постепенно нарастающая, обретающая вес и плотность низкого вибрирующего гула. Старые бетонные плиты у нас под ногами тоже задрожали. Вдали возник белый сгусток света. Всё ближе, ближе… Что-то массивное катилось по земле, прогибая её своей тяжестью и сотрясая тревожным биением механического сердца. Вспышка, режущий свет, грохот и скрежет – словно лавина металлических обломков на мгновение накрыла нас. Но тут же всё стало стихать и стихло.

Пассажирский состав – длинная вереница зелёных вагонов – стоял прямо под нами. Он ещё дышал, но уже не двигался. Пассажиры и встречающие запрудили перрон, за минуту до этого совершенно безлюдный. У приезжих были какие-то нездешние, светлые лица, которые отделяли их от местных жителей. Казалось, эти люди знали что-то такое, о чём ещё понятия не имели в этой глуши…

– Ты не видишь надписи на вагонах?

Я перегнулся через перила и с превеликим трудом разобрал мелкие чёрные буквы на узкой белой табличке: «Астана – Санкт-Петербург».

В Бологое мы прибыли ночью. Это была последняя станция перед Петербургом. Наши попутчики, с которыми мы так хорошо поладили, сошли здесь. Их силуэты мелькнули за окном в свете станционного фонаря и пропали, слились с окружающим мраком. Вместо них в купе вошёл молодой парень в тельняшке. На плече у него висел небольшой рюкзачок. Поздоровавшись, наш новый попутчик лёг на голые, не застеленные полати, подложил под голову рюкзачок и мгновенно уснул.

Нам же было не до сна. Мы ходили по коридору, вглядываясь в тёмные окна, но ничего не могли различить, кроме чёрного сгустка несущейся мимо земли на фоне чёрного, усыпанного звёздами, неба. Не верилось, что это последние километры, отделяющие нас от заветной цели. Мы так долго стремились к ней, что теперь не могли осознать свершившегося факта. Нам требовалось какое-то внешнее событие, какой-то знак или знамение, чётко отделившее бы «до» и «после». И оно не заставило себя ждать. Наш поезд нагонял грозовую тучу. Звёзды исчезли. Чёрная земля слилась с таким же чёрным небом. Однако этот мрак поминутно разрывали вспышки далёких зарниц: словно там, за горизонтом, шёл бой. Тогда становилась видна окружающая местность – плоская равнина, поросшая смешанным лесом.