Чем эти строфы – не ключ к самому Пушкину и к нашей русской натуре, поразительной и прелестнейшей смеси самых разнородных ощущений, колориту чувств с особенной, самобытной красотой, вечно свежей и всегда молодой. И здесь же рядом, параллельно, – повесть «Выстрел» (как предчувствие пули Дантеса), в которой страшный призрак Сильвио с его мрачной сосредоточенностью в одной мстительной мысли. Словно Пушкин знал о каком – то тайном законе, по которому все недолговечно, все, что несет высшие стремления и многообъемлющий идеал.

***

Все истинное и правдивое в нашей литературе проистекает из духовного родства с пушкинскими высшими стремлениями, из глубины его духа, порой неподвластного мыслям. От него по прямой линии ведет начало. В нем, Пушкине, навсегда завершился наш душевный ход. И чудо этого процесса поэт выразил в своем душевном и благоухающем стихотворении:

Пушкин – все наше, идеально русская натура, все национальное билось в его жилах. Он все прочувствовал: любовь к старине и древности («Родословная моего героя»), Русь Петра I, реформированную («Медный всадник»), обаятельные идеалы сказок («Руслан и Людмила»), смиренное служение чести и долгу («Капитанская дочка»), наш разгул и нашу жажду самоуглубления («Кавказский пленник» с Алеко и Гиреем, «Пиковая дама» с Германном, «Евгений Онегин»), глубокую грусть и горечь «матери – пустыни» (поэма «Тазит»):

Прочувствовал в особенности Пушкин русский дух как дух вольнодумства и свободы…

Следствие по делу декабристов убедило правительство, что одним из источников «обуявшего Россию вольномыслия» были свободолюбивые стихи Пушкина. «Пушкин – один из корифеев мятежа», – таков был вывод Николаевской следственной комиссии.

В сентябре 1826 года новый царь, Николай I, приказал доставить Пушкина к себе «под надзором фельдъегеря, но не в виде арестанта». Между царем и поэтом произошло свидание, во время которого Пушкин сохранил чувство собственного достоинства и независимость. На вопрос Николая I, принял ли бы он участие в мятеже, если бы был 14 декабря в Петербурге, поэт смело и честно ответил: «Непременно, государь. Все мои друзья были в заговоре, и я не мог бы не участвовать в нем. Одно лишь отсутствие спасло меня». Николай I объявил Пушкину, что он «прощен», что ему позволяется жить где угодно, что его сочинения изымаются из общей цензуры и, наконец, что он, Николай I, сам будет его цензором. Смысл этого царского «великодушия» замечательно обнажается в письме шефа жандармов графа Бенкендорфа Николаю I от 12 июля 1827 года: «Пушкин – порядочный шалопай, если удастся направлять его перо, его разговоры, в этом, будет прямая выгода».