Моего братишку звали Павлик, и я смеялась и дразнила его: «Павлуха – два уха». Он был пухленький, лопоухий, белобрысый, но самый красивый. Вот только ноги у него были колесом. Они не выпрямлялись у него очень долго, и меня это всегда смешило. Мама с папой Володей делали ему массаж, и постепенно ножки выпрямились.

Отчим был красивый и добрый, но любил закладывать за воротник и дико ревновал маму. В угол меня стали ставить гораздо чаще. Я могла стоять там часами. Мне даже горшок рядом оставляли. Я в него запускала резиновые игрушки, потому что мне было скучно. Тогда я думала, что своих детей никогда не буду наказывать и ставить в угол. Собственно, я их и не ставила, а, наверное, зря… Когда родители приходили, я вскакивала и вставала носом в угол, вроде как я все время там стою. А так я не уходила далеко из этого угла, сидела рядом, играла, рисовала. Пару раз на обоях нарисовала – мне за это влетело. Угол – это было мое коронное место. Временами я чувствовала себя чужой в семье, мне казалось, что братика все любят, а меня – нет. Так и жили.

Вскоре у деда закончилась командировка, и они с бабушкой вернулись в Москву. Мы всем семейством приехали к ним в гости в Рублево. Был большой праздник, все были счастливы!

– Мы приехали насовсем. Как ты тут, доченька?

– Бабуля, мне без тебя было так плохо, я скучала, – произнесла я и расплакалась. Она меня приголубила, и я, успокоившись, пошла играть во двор. Когда я вернулась, бабушка встретила меня со словами:

– Хочешь – живи с нами. Мы же столько лет жили вместе!

Мама не стала возражать.

Я переехала жить к ним в поселок городского типа Рублево. Мы жили в огромной коммуналке на четыре семьи. Через какое-то время мама разошлась со своим мужем, не выдержав его трудного характера. И она снова вернулась жить в Рублево.

Сколько чудесных дней, месяцев и лет я провела в этом прекрасном поселке! Можно сказать, что это была одна большая деревня, где все знали друг друга: кто с кем сошелся или разошелся. Если свадьба, то собирались по сто человек в кафе, а все дети поселка стояли на улице, смотрели в окна и кричали: «Горько!» Если кто-то умирал, то хоронить шли всем миром, бросая под ноги еловые ветки. Играл духовой оркестр, друзья несли гроб, а родственники шли сзади, обливаясь слезами, за ними шел почти весь поселок, все сопереживали друг другу. Затем были поминки, но нас, детей, уже не пускали туда, и мы бежали за гаражи играть в прятки.

Оставшись в одиночестве, маме пришлось отвоевывать свое место под солнцем и судиться за жилплощадь. А я продолжала жить с бабушкой и дедушкой всё в той же коммунальной квартире на улице Советской в пятнадцати минутах ходьбы друг от друга. У нас был свой сад и большой огород, где росло буквально все. Вокруг домов росли яблони, вишни а также слива, крыжовник, малина. Бабуля любила сажать розы, пионы, тюльпаны. Больше всего я ненавидела полоть сорняки у клубники. Каждое утро мне давали таз, чтобы я шла собирать ягоду. Две – в таз, три – в рот. Потом с бидоном на груди я залезала по лестнице на самый верх раскидистых вишневых деревьев и подолгу сидела там, поедая вишню, поклеванную воробьями, так как там она была самая крупная и сладкая. Наше большое окно выходило прямо в этот вишневый сад. Бабушка из комнаты увидит меня и кричит:

– Хватит есть, собирай вишню.

– Да я собираю, это просто плохие, они клеваные.

– Ну, если клеваные, то ешь.

С другой стороны дома у нас был сад, где росли сливы, смородина, малина. Там же стоял сарайчик, в котором у деда хранились грабли, лопаты. Был погреб, где стояли банки с соленьями и вареньями, бочки с огурцами. Бабушка с дедом заготавливали на зиму запасы для всей семьи. Помню, как мы заворачивали в газету каждый зеленый помидор и клали в диван, туда, где обычно держат постельное белье, а у нас там хранились помидорчики и потихоньку дозревали. На Новый год у нас на столе всегда были спелые помидоры.