Изюминкой, которой Алексеев мог гордиться, получался третий смысловой ряд, растворённый в наблюдениях за живой природой, – то, что он оформлял текстом проще и быстрее всего, без особого усердия, и полагал теми пустяками, которые Белкин называл отступлениями от темы, помогающими связать разбегающиеся мысли повествователя. Белкину они нужны были для соединения вымученных подсказок при выборе прямого жизненного пути. Но не только. Илья Ильич, слушая своё взволнованное наблюдениями сердце, признавал существование надмирного наблюдателя, способного за верно подсмотренные Белкиным будто бы пустяки наполнить сердце восторгом и творческим удовлетворением. Если поверить Белкину, – а не верить своему альтер эго у Алексеева оснований не было, – все эти мелочи, детали и пустяки, ничего не стоящие отдельно друг от друга, сами по себе, – образовывали вместе скрытый смысловой ряд обострённой ранимости чувств, беззащитной открытости, душевной боли, прикосновений к тайне жизни и смерти, который наилучшим образом раскрывал неброскую красоту и манящий свет жизни.

Переводя сказанное на научный язык, от которого нашему герою трудно было отделаться, первый ряд ставил его литературные изыскания на обоснованные классические постулаты, второй давал достоверные литературные результаты, а третий привносил элементы новизны, определяющие ценность любого творчества.

То есть затея переворошить тот творческий мусор, из которого появлялись волнующие Алексеевское сердце изюминки, получалась не пустой и потенциально полезной. Больше того, если ему интересно припомнить как можно больше исходных для его сочинений деталей в их естественной простоте, то на этом и стоит сосредоточиться, не заморачиваясь морализаторством и переосмыслением общих «гениальных» идей, которые скорее затушат, чем поддержат огонёк сочинительства.

«Работа над первой книжкой помогла мне определиться с собственными литературными возможностями. Как рыба в воде я чувствовал себя в рамках повести. Причём проба разных сюжетных линий: игровой, романтической, лирической, деловой и даже без формального сюжета, – показала, что они никак не ограничивают моей возможности самовыражения, в отличие от неправильно выстроенной композиции произведения.

На жанр следующей книжки повлияла мода на романы. Понимая, что родить классический роман было сверх моих возможностей, я постарался сочинить «почти роман» в виде ряда согласных между собой повестей. «Повести Ильи Ильича» были для меня в этом смысле примером, который можно было развить, повысив градус приближения к роману за счёт введения дополнительного уровня соединения частей, помимо общих темы, идей и смыслов. Эстафетная связь героев разных повестей представлялась при этом самым простым композиционным решением.

То есть мне были нужны три-четыре взаимосвязанных повести с эффектом присутствия в каждой из них общих героев, по очереди из повести в повесть передающих друг другу эстафетную палочку главной роли.

Правдивость повествованиям должна была обеспечить хорошо мной освоенная позиция подведения персонажами жизненных итогов. Вдохнуть не воображаемую, а реальную жизнь предстояло по образу и подобию людей мне интересных, которых я хорошо знал и наблюдал в разных обстоятельствах и возрастах. Среди моих знакомств требовалось выбрать длительные, с вероятным знанием подспудного: жизненных целей, устремлений, возможных и выбранных путей их достижения, – без чего психологические портреты героев, да и всё повествование о них повисало в воздухе, готовое раствориться в фальшивой или, как принято ныне говорить, виртуальной реальности.