«Интересно, каким он был в детстве?» Но подсказки нет, словно этот файл навсегда стерт из памяти квартиры. Но так не бывает, потому что у женщин от детства остаются игрушки, а у мужчин – хобби, книги и фотографии. Дотрагиваясь пальцами до деревянной кромки шкафов, еще раз прохожу их строй, пока взгляд не утыкается в небольшую черно-белую фотографию в серебряной рамке, где на фоне набережной стоят женщина и мужчина, а посередине – маленький мальчик. И я невольно улыбаюсь, потому что это и есть Арсен – трогательный и худенький ребенок лет четырех-пяти, с грустными глазами и капризной линией рта, очень похожий на своих маму и папу, но совершенно не похожий на сегодняшнего Арсена. Приблизившись к шкафу, практически утыкаюсь носом в стеклянную дверцу, за которой стоит этот снимок, и, покачиваясь с пятки на носок, разглядываю его, блуждая глазами по чуть размытым контурам фигур, пока меня не пронзает одна догадка. «Не может быть!» Внимательней приглядываюсь к фотографии. Но профессиональное чутье журналиста уже запустило в меня острые когти, и я, покосившись на коридор, все-таки открываю шкаф и вынимаю снимок, как вынимала до этого книги. От прикосновения к фотографии ощущение, что я делаю что-то запретное, усиливается, хотя, если разобраться, я всего лишь хочу поближе рассмотреть это фото, и так выставленное в шкафу на всеобщее обозрение. Когда я беру фотографию в руки и с него исчезают блики от стеклянной дверцы шкафа, внутри меня что-то щелкает. Я не ошиблась. И это – не снимок.

Никогда не пробовали снять ксерокс с черно-белой фотографии? То, на что я сейчас смотрю, очень похоже на результат ксерокопии, но штука в том, что это изображение было снято не с фотографии, а с газетного листа. Дело в том (в современных бумажных таблоидах этого нет), что в тех, еще старых газетах, какими в 90-е были «Известия», «Труд» или «Правда», снимки были зернистыми из-за плохого оттиска печатного станка и качества бумаги. Откуда я это знаю? А очень просто: на журфаке, где я училась, обучают искусству писать, а для этого надо много читать, и ты, нарабатывая свой стиль, просматриваешь сотни статей, заметок и фельетонов, и все они за пять лет учебы настолько впечатываются тебе в подкорку мозга, что ты при желании можешь опознать даже оригинальный кегль газеты. Откровенно говоря, очень хочется вытащить фотографию из рамки и посмотреть на нее поближе, но это уже запрещенный ход (не я вкладывала фото в рамку и не я хозяйка этой квартиры), так что я, хоть и с сожалением, но возвращаю снимок на место и даже закрываю дверцу шкафа. В последний раз смотрю на мальчика, пытаясь увидеть в нем сегодняшнего Арсена, и не могу: перед глазами стоит мужчина, который спит сейчас в другой комнате, и я чувствую его лучше, чем ребенка на фотографии. Просто я наконец прочитала его, как и он меня: у него спокойное и сильное сердце, которое умеет любить и беречь. А значит, самое время вернуться к нему и сделать то, что позволит нам окончательно расставить все точки над «i» и, быть может, пропустит нас в завтра.

Выхожу из комнаты и иду к спальне. Застываю на пороге: там, в комнате, сумерки, прореженные желтым светом фонарей, проникающим в спальню с улицы, и тихое, ровное дыхание спящего мужчины. Подхожу к кровати и присаживаюсь на нее. Смотрю, как Арсен спит, как его ресницы дрожат, как лицо упрямо уткнулось в подушку. Взъерошенные волосы, тепло расслабленного тела, но что-то подсказывает мне, что он сейчас притворяется, и Сечин, помедлив, открывает глаза. Покосился на меня из-за плеча, прищурился, перекатился на спину, повозившись, неторопливо устроил подушку поудобней у себя под головой и медленно заложил руки за голову, продолжая глядеть на меня так, словно спрашивал, и какого мне снова надо?