Винс заколебался.

– Давай же, сворачивай. – Теперь я его просто умоляла. – Винс, пожалуйста!

Он повернулся ко мне. Его лицо было серым, а глаза словно извинялись – как будто на эту долю секунды он лишился способности повернуть руль и не мог спасти меня от судьбы…

Я вскинула взгляд, только для того, чтобы увидеть, как в нас с пассажирской стороны врезается другая машина. В лицо мне полетели осколки. Опустив глаза на свое желтое вечернее платье, я увидела, что оно окрасилось красным.

– О, Боже, – пролепетала я. Кровь лилась из меня ручьем, закружилась голова.

Скоро люди принялись тянуть за ручку двери, хватать меня за руки, укладывать на сырой асфальт.

– Накройте ей голову, – услышала я. Какая-то женщина подошла ближе и закричала.

– Винс, Винс, – сдавленно позвала я. – Что происходит? Я не вижу. Мой глаз… Я не вижу.

– Ради Бога, – протестовал кто-то, – найдите одеяло, укройте ее.

Я помню француза-анестезиолога, у него был мягкий, добрый голос:

– Не волнуйтесь, больно не будет.

Больно не было, но внутри у меня все ныло. Я была одна в большом городе, иностранка без всяких прав. И не могла ничего контролировать.

– Что с моим глазом? – спросила я, пытаясь разобрать его ответ сквозь туман обезболивающих. Врач быстро ввез меня в операционную. Подошел хирург и встал у моей головы. Я попыталась заговорить, но язык онемел.

«Боже, – молил мой разум, – помоги мне!». Хирург держал мою голову, а я была бессильна. Я должна была ему довериться. Я чувствовала, как расслабляюсь, отпускаю себя; я то проваливалась в сон, то снова приходила в себя, и в голове роились обрывки недооформленных мыслей.

Сквозь опущенные веки я смутно различала неясный силуэт хирурга, легко работающего над моим лицом. Постепенно мой разум сфокусировался. Вместо того чтобы сопротивляться хирургу, я стала работать с ним, посылая позитивные импульсы. «Он отлично справится», – убеждала я себя. Словно в ответ на мои мысли, его наполнило теплое чувство удовлетворения. И лишь уловив его мысль: «Все хорошо. Все получилось», – я, наконец, отключилась окончательно.

Не знаю, что было хуже: стоять на следующее утро перед зеркалом и целую вечность разглядывать свою замотанную бинтами голову или все же собрать мужество и приподнять повязки. Я закричала, когда увидела багровое чудовище вместо своего отражения: правый глаз крест-накрест пересекали швы, нос превратился в черное месиво, и все лицо словно изрыли застывшие потоки лавы.

Мои ноги словно приросли к полу. Я не могла пошевелиться. Но и смотреть на себя тоже не могла. Кое-как я забралась обратно в койку, накрылась с головой грубым серым одеялом и рыдала от ужаса, пока не уснула.

Проснулась я в полдень. Сквозь неплотно задернутые занавески лилось солнце. В дверь заглянула медсестра.

– Мой глаз, – крикнула я по-французски. – Я хочу знать, сохранили ли мне глаз.

Она пожала плечами и исчезла. Я встала, выбралась в коридор, нашла телефон и позвонила маме в Лондон.

– Я сейчас же приеду, – сказала она.

– Не надо, со мной ничего серьезного. Скоро увидимся.

В Лондон я вернулась не сразу. Выписавшись из больницы, я наблюдала со своей деревянной кровати, как в Париж приходит весна. Сквозь прикрытое ставнями окно я могла выглядывать в парк вокруг студенческого общежития. Каштаны были великолепны в это время года. Дождь прекратился, и воробей в поисках пакета йогурта, который я обычно ставила охлаждаться на подоконник, клевал стекло.

Винс не пришел меня навестить. Польский студент, живший в соседней комнате, не стучался ко мне, как раньше. Он был занят тем, что устраивал марши солидарности на площади перед Бастилией. Франко-канадцев с верхнего этажа по вечерам тоже не было дома. По крайней мере, так я воображала – потому что они тоже ко мне не заходили. Люди умеют избегать неприятных зрелищ.