– Вот ведь двуличная сволочь, наркодиллер фигов… На часах шесть ноль шесть, а легла где-то в пять сорок. Тссс, всего-то полчаса поспала и столько ереси намерещилось. Да-а-а!
И махнула рукой.
– Чего? В челноки подалась что ли? – кивнула соседка на сумку челнока.
– Ты за перцем кажется!?
– К-х-х, а ты такая вумная, да? Баба я, аль не? Ну-ка – поглядим, – тетя Света подняла подол засаленного халата, под которыми торчали старые коричневые тряпичные колготки, все в заплатах, стеганных толстыми черными нитками. Тетя Света провела рукой по лобку, развела руками, скорчила брови и рот одновременно и грянула: « БАБА!!!»
– Очень уж мне мяска захотелось с картошечкой потушить. Помнишь, Верк, как раньше-то, а? Иль не было еще тогда? Пупсиком поди была? – привычно, но беззлобно подковыривала соседка.
– Да! Здрасьте – не было, – картинно негодуя, защищалась Вероника, – что я – девочка что ли? Конечно, помню – на все праздники такое ели – универсальное блюдо в десятилитровой кастрюле и салат с шубой и горошком…
– Шуба с горошком? Ты…
– Да ну тебя, тетя Свет! Шуба отдельно, оливье… э-э….
– Не хочу я без перца ись, там весь смак-то в перце! Перец, Верка, я тебе скажу прямо – основа вкуса! О! Ишь как умею… Учись! Приходи через часок-полтора – убедишься! А?
– На вот…
– Я откуплю, в лавку схожу завтра…
– Да, теть Свет, откупишь… еще бы, а то на счетчик поставлю, не смеши ты…
– Да я не ради денег, Верчик, тут другое – принцип! Ты мне – я тебе, дал – взял, баланс нужно держать, ясно тебе? Богачка!
– Ой, ну тебя, иди готовь, Луиза Хей…
– Да причем тут…, – обиделась по-детски напучив губки, тетя Света, – я Малахова ни одной передачки не пропускаю – вот он и научил. У-у-у, Человечище!
Тетя Света подняла указательный палец кверху.
– Большой человек!!! Не то, что мы с тобой – две клуши…
– Ой, было бы кого сра…, – и тут Вероника будто прозрела. – Дак, ты что ж… и мочу пьешь?!
– А что ж… если бы и пила, то что ж?
– Ну и как – помогает? – прыснула в кулачок Вероника, не в силах сдержаться.
– А сколько мне дашь, ну?
– Пятьдесят пять – пятьдесят восемь. Так?
– Да сейчас, как же!? Седьмой десяток пять лет как разменяла… Пи-сят-во-о-осем, – передразнила тетя Света. – Будто не знаешь, сколько на самом деле?
– Лишь бы в радость, – многозначительно причмокнула Вероника.
– Да иди ты! Не пью я никакой мочи! Господь с тобой! А… надо бы, все собираюсь-собираюсь…
– А чего смотришь тогда?
– Чего?
– Малахова!
– Во, даешь! Что ж ты думаешь там только про мочу? Эх, ты… У него ж целая наука в голове! Тоже мне, грамотейка!
– Это у него с тех пор, как моча в голову ударила? – улыбаясь, парировала Верка.
– А, ну тя… пошла я… Спасибо, Вер.
– Пожалуйста.
Вероника сладко потянулась по диагональной линии рук, посмотрела на свои соблазнительные губы, в духе стрип-шоу расстегнула и пульнула раскрученный на пальце халат в тартарары и стала собираться на гулянку.
9. Жизнь восьмая. Россия 1608—1632 гг. Мужчина
Царская семья в начале 17 века провозгласила программу освоения Севера. Программа в первую очередь коснулась лучших представителей российских глубинок. Тех, что были не лишены мужского стержня разумения, да прозорливой хватки строить новую жизнь среди дремучего северного люда. А на почести и барыши таким удальцам государство не скупилось. И было отчего. Ведь не только морозом свирепым грозило такое направление. Молодцев сих в приказном порядке заставляли жениться на женщинах северных регионов. Царям виднее как Север поднимать.
От такого вот брака родился мальчик. Я. Николай.
Мою мать звали Минлу. Отца Гаврилой. Гаврила называл мать Мина. Мать во всем покорная и послушная сохранила в целости и сохранности силу своего духа, который я впитал с ее молоком и монотонными напевами, никогда не звучавшими свыше края раздражения отца. Он не любил смотреть на свою жену, но когда это случалось само собой, Гаврила натыкался будто бы на покорившуюся его воле крепость, которая услужливо подставляет под ногу завоевателя все мыслимые ступени и двери, оставаясь при этом величественно непостижимой. Гаврила, являясь безусловной головой семьи и положения, испробовал много всего, но так и не смог преодолеть задворок смиреной покорности, отчего-то совсем не затрагивающий тусклый свет внутренней свободы. Тусклый. А каким он мог еще показаться моему отцу? Ведь он даже и думать не умел о его природе.