как бы чисто ни резонировало вибрато,

я не в силах заглушить запомнившийся звук.

Смычок дрожит в моей правой руке,

и под левой пиццикато срывается.

Начни сначала. Еще раз. И еще раз.

Те двое, как ни стараются, узнать ничего не могут.

Те двое… они никогда не догадаются.

Каждый божий день я сижу, словно каменная, за плитой из полированной сосны – спина прямая/нога на ногу/локти ниже стола/глаза опущены, –

уклоняясь от вопросов и прячась от теплых голосов.

С теми двумя я уже многие месяцы не могу быть правдивой –

многие месяцы я вообще не могу слова произнести без страха, что у меня вот-вот одеревенеет язык.

А они все так же называют наш дом родным домом.

Но я лишена своего дома. Я – жидкая колышущаяся масса.

Чаша переполнена.

Чем измерить семь дней одиночества? Вздохами, взмахами ресниц, ударами сердца?

Цифрами? Вопросами?

Нет:

щипками, я думаю,

вырывающими время из чувствительной кожи.

С болью, секунду за секундой.

Молча я поглощаю пищу.

В минувшую субботу я поглощала шум, и свет, и движение возбужденных тел.

И много пила. Напивалась,

пока не свалилась на пол.

В минувшую субботу я забыла чувство одиночества. Вообще забыла, что значит чувствовать.

Забыла неуклюжие пальцы и кленовые грифы,

сердечные струны и скрипичные,

теплые простыни и хрустящую бумагу.

Забыла начало и конец. Da Capo al Fine[9].

(Продержись до выходных, Джунипер.

И ты снова сможешь забыться.)

Сидя в гостиной, я слышу бряцанье ключей. Наконец-то. Это, должно быть, Кэт.

Я захлопываю книгу и иду на кухню, включаю там свет. Задрипанный светильник на полочке освещает деревянную поверхность стола. Холодильник безо всяких магнитиков и картинок стоит на квадратном сером коврике. Такое впечатление, что интерьер нашего дома создан по моделям из непопулярной рубрики «Тюрьмы» в журнале Better Homes and Gardens[10]. А мне так хочется развесить всюду тыквы и сосновые шишки, которыми мы всегда украшали дом в ноябре, когда с нами была мама. Еще и трех лет не прошло, но это было словно в другой жизни.

– Привет, где была? – спрашиваю я, когда Кэт закрывает дверь. – Я звонила тебе раза три, наверно.

– Знаю. – Она сбрасывает туфли рядом с холодильником.

– Твоя репетиция закончилась почти час назад.

– Знаю, – повторяет она. – Спасибо за информацию, сестричка-вертолет.

Прозвище неприятно резануло. Я стараюсь не терять самообладания.

– Папа работает до одиннадцати. Попросил, чтобы мы не шумели, когда он придет домой. Ему нужно хорошенько выспаться, поэтому… ну, не знаю… наушники, что ли, надень, если будешь играть.

Кэт плетется к лестнице.

– Ужин я приготовила, – быстро говорю я ей вслед. – А еще пришли два новых уведомления о том, что ты пропускаешь занятия. Может, давай поговорим о…

Она поднимается по ступенькам.

– Черт побери, Кэт, – не выдерживаю я, – не могла бы ты…

– Что? – спрашивает она, резко оборачиваясь.

Я присматриваюсь к ней, и мой гнев как рукой снимает. Выглядит моя сестра неважнецки. Белокурые волосы до плеч грязные и спутанные. От частого обесцвечивания в домашних условиях они стали ломкими, но у корней уже снова темнеют. Круги под глазами рдеют, словно пятна от вина на белой скатерти. Тонкие губы обкусаны.

– У тебя все нормально? – спрашиваю я робко.

Ее губы раздвигаются в полуулыбке. Эта ее полуулыбка ужасна, похожа на презрительную ухмылку.

– Конечно, – отвечает она. – А твой день как прошел, сестричка?

Обида бурлит во мне, как забродившее вино. Кэт поднимается.

Что с ней вообще такое? Не видит, что ли, как я из кожи вон лезу?

С некоторых пор до Кэт вообще не достучаться. Часами сидит, запершись в своей комнате, общаясь со своими «лучшими друзьями»: компьютерными играми «Биошок», «Масс-эффект» и «Халф-лайф 2». Ее стрелялки я слышу сквозь стены. Поразительно, до чего громко орет ее ноутбук.