Дни тянулись бесконечно долго. Часы ожидания превращались в бесконечное повторение: есть, пить, проверять отсчёт на капсуле Эйлин, снова есть. Единственным, кто хоть как-то нарушал это однообразие, был 3С-17. Его механический голос, странные комментарии и попытки "помочь" стали моим единственным развлечением.

– Слушай, 3С-17, – сказал я однажды, откусывая очередной кусок жуткого серого пайка. – А ты когда-нибудь думал… быть больше, чем просто роботом?

Робот остановился, лампочки на его "глазах" мигнули.

– Нет. Не думал.

Я вздохнул.

– Ну конечно. А как насчёт попробовать быть чуть более человечным? Знаешь, поговорить, пошутить… посмеяться?

– Человеком. Быть. Зачем? – он наклонил корпус, будто вопрос его искренне заинтересовал.

– Ну… чтобы понять меня, например, – начал я объяснять. – Видишь ли, люди – они разные. Мы шутим, ошибаемся, у нас есть… эмоции. Это делает нас людьми.

– Эмоции. Ошибки. Понял, – ответил он, но я не был уверен, что он действительно понял.

– Ладно, начнём с малого, – сказал я, привстав. – Повторяй за мной: "Привет, как дела?"

Робот немного задумался, затем его динамик издал странное гудение.

– Привет. Как. Проблемы? – выдал он наконец.

Я не смог сдержать смех.

– Нет, нет! "Как дела?", а не "как проблемы". Попробуй ещё раз.

– Привет. Как. Проблемы, – упрямо повторил он.

– Это… это уже почти что-то, – сказал я, пытаясь вернуть себе серьёзность. – Ладно, эмоции оставим на потом. Попробуем шутку. Знаешь, что такое шутка?

– Шутка. Не знаю.

– Шутка – это что-то смешное. Например, слушай: "Чем татотаризм похож на сельскую дискотеку? В обоих случаях, если не танцуешь, стоишь у стенки." Понял?

Робот замер. Его лампочки моргали несколько секунд, затем он выдал:

– Неправильный алгоритм. Опасно.

Я снова разразился смехом.

– Ты серьёзно? – сказал я, держась за живот. – Это шутка, 3С-17! Она не должна быть логичной!

– Нелогично. Неправильно, – уверенно заявил он.

Через несколько дней я решил усложнить задачу. Мы сидели возле терминала, и я пытался объяснить, что значит выражать эмоции.

– Хорошо, 3С-17, попробуй показать радость, – сказал я.

Робот замер, затем его лампочки замигали хаотично, а голос стал громким и высокочастотным.

– Радость! Ура! – произнёс он, размахивая манипуляторами. В процессе он случайно задел стоящий рядом стул, отправив его в дальний угол комнаты.

– Стоп-стоп! – закричал я, размахивая руками. – Радость – это не буйство! Это просто… ну, улыбка! У тебя ведь нет лица, но хотя бы попробуй быть спокойным!

– Понял, – ответил он, замерев. На секунду мне показалось, что он действительно уловил суть. Но затем он заявил: – Радость. Улыбка. Разрушить объект.

– Нет, нет, нет! – я вскочил, осознавая, что если я не остановлю его, от лагеря останутся одни обломки. – Ты путаешь радость с разрушением!

– Не путаю, – уверенно произнёс робот, подняв манипулятор, но я успел схватить его прежде, чем он что-то сломал.

Я выдохнул, глядя на этого металлического упрямца.

– Ладно, 3С-17, – сказал я, опуская руки. – Может, оставить тебя роботом, а? У тебя явно получается лучше.

Он наклонил корпус, его лампочки мигнули.

– Ошибки. Человечность. Неприятно. Понял.

Я засмеялся, осознав, что, несмотря на все попытки, "учить робота быть человеком" оказалось не просто сложным, а откровенно абсурдным занятием. Но, честно говоря, в этом абсурде был свой шарм. 3С-17, как ни странно, стал мне хорошим собеседником, даже если он и разрушил половину моего лагеря в процессе.

Прошло уже несколько месяцев. Лагерь возле капсулы Эйлин стал практически моим домом. Я обустроил его так, что он напоминал нечто среднее между складом и уютной берлогой. Рядом стоял аккуратно собранный "стол" из металлических панелей, под которым я хранил запас "еды" из материализатора. В углу – импровизированная кровать, над которой я натянул тряпку, чтобы хоть как-то отгородиться от света ламп.