Однако спокойно наблюдать происходящее, и не будучи в состоянии его документировать, было выше Нехлюдкиных сил. С одной стороны, он боялся пропустить развёртывающееся перед его глазами действо, а с другой, внезапно проснувшийся в нём фотожурналист требовал действий от него самого.

Наконец он решился бросить на минутку свой форпост и сбегать купить фотоплёнку, недостаточное количество которой так досадно помешало его работе. Накрыв аппаратуру своей плащ-палаткой, он справедливо рассудил, что вряд ли в такой поздний час и в такую ненастную погоду кто-то решит полезть на крышу, тем более что достать ключи от двери туда ведущей тоже не так-то просто, что Нехлюдка знал по собственному опыту.

Бурей скатившись вниз в соседний супермаркет и приобретя фотоплёнку в количестве достаточном, чтобы сделать портреты всех участников Нью-Йоркского марафона, Нехлюдка менее чем через десять минут был опять на своём боевом посту.

Казалось, в окне напротив ничего особенно не поменялось, всё те же страстные объятия и пламенные поцелуи.

Однако, прильнув к окуляру, Нехлюдка почувствовал, что его нижняя челюсть начала отделяться от верхней. Нехлюдка отказывался верить своим глазам.

Ибо партнёршей темнокожего уже была не прелестная Мюħелин, а непонятно откуда взявшаяся мулатка, тоже, впрочем, очень даже хорошенькая.

Нехлюдка почувствовал, что дуреет. Как же это может быть, ведь только что там была Мюħелин, а теперь… Хотя, может быть, там и раньше была не Мюħелин, а просто он в слепоте своей ревности принял мулатку за неё… А может быть он сейчас принимает Мюħелин за мулатку? И не может же живой человек, будь он хоть трижды темнокожий, долбить двух тёлок одну за другой почти что без перерыва?

Нехлюдке и впрямь стало казаться, – не то он вместе с аппаратурой и плащ-палаткой съезжает с крыши, не то у него у самого крыша куда-то едет.

Большой художник, как правило, находит успокоение от гнетущих его сумятиц в работе. И Ван Гог, отрезав себе ухо, тут же написал маслом массу подсолнухов.

Нехлюдка неверной рукой пододвинул к себе штатив и продолжал отщёлкивать кадр за кадром…

Через полчаса всё было кончено. Ещё возбуждённый увиденным и пережитым, Нехлюдка начал сворачивать свой лагерь. Его переполняло чувство нелёгкой, но хорошо выполненной миссии. Как полководец, покидая поле выигранной им битвы, он кинул последний взгляд на злополучное окно, на крышу, бывшую плацдармом, где ещё совсем недавно размещался разбитый им наблюдательный пункт. Уставший, но полный боевого задора, с предвкушением завтрашнего объяснения, Нехлюдка потащил своё шпионское оборудование, отслужившие ему верой и правдой по направлению к двери, ведущей вниз…

Но, к сожалению, эффект от Нехлюдкиной вылазки был минимальным, если не нулевым.

Придя к ней на следующий день, Нехлюдка вместо приветствия пустил веером на стол пачку фотографий в направлении блудницы. Она мельком взглянула на самую верхнюю из них, на которой её лицо было искажено гримасой оргазма.

Нехлюдка в позе общественного обвинителя, с выражением скорбной отрешённости от всего, ожидал произведённого эффекта.

Его не последовало. Мюħелин, потягиваясь спросонья, промурлыкала:

– OK. So what?13

Обалдевший от подобного нахальства Нехлюдка решил отыграть свой последний козырь.

– Ага, тебе нечего на это сказать!? А что ты тогда скажешь на это? – и Нехлюдка надвигаясь на Мюħелин как Атос на миледи, пустил другой веер, в котором уже фигурировала мулатка.

– А на это я скажу вот что… – улыбнулась Мюħелин и потянула Нехлюдку к себе.

Через несколько минут, если кто-нибудь, да хотя бы, тот же самый негр, который скорее всего даже и не подозревал о Нехлюдкином существовании, стоял бы за окном и делал фотоснимки, они бы очень хорошо дополнили коллекцию, которой Нехлюдка посвятил столько эмоций и страсти.