читая устав, фолианты.

Из света за шторы ночи

ушли мы, в болотные глуби,

где нет и понятия "Бог"…

Ах, в спины шумели нам трубы!

Мы верили в праведный долг!

Сейчас же мы собраны гроздью,

готовы сжигать меха трав,

взрывать и снега своей злостью,

признания требуя прав

уже не на помощь, медали,

а право на память меж плит;

чтоб шоры свои поснимали

чья совесть розеткой искрит.

В подмогу бушует нам ветер.

Военная мне?ма, как боль.

Ведь так в поколении третьем

не вспомнят ни жертву, ни роль.

Transcription

Похожая силой на чудо

печали улыбкой крушит,

тоски бастионы, запруды.

Транскрипция чуткой души

неведома мне и маняща.

Сырым изумрудом глаза,

что будто бы райская чаща,

где мыслей стада и краса.

Образчик покоя и света,

и самых телеснейших скреп;

потомок, быть может, вене?дов,

что сеяли счастье и хлеб.

Ах, давшая шик и названья

британские русским вещам,

имея и дар, и призванье,

теплом наделив от луча!

Покорная нежности, мощи,

ответная слову в добре.

Тону в её взо?ристой роще,

как в англо-святом словаре.

Ирине В. Фоминой

Светоносный

Мне слаже мёд и клюква,

приятней шум, гобой,

теплее казни буквы,

не страшен вой и бой;

и пред толпой я – воин

и царь, пред Богом – Бог;

из ласки, мощи скроен;

с врагов снял сотни тог;

живых живей, прекрасней,

крылатей горных птиц,

алмазов всех алмазней,

певучей струн, певиц;

и сыт одним лишь вдохом,

щедрей на рифму, фунт,

цветнее взором, слогом,

светлей лучей, секунд

быстрее, всех умелей,

хоть мне и не впервой,

я выше, вечней елей,

когда любим тобой!

Воюющий

Хватая меч за гладь реза?ла,

сминая в кровь ладонь свою,

я помню, что ты мне сказала:

"Живи и вдох храни в бою…

Но стрел не бойся и потопа,

не лезь за дурственным перстом,

держи в объятьях сырь окопа,

храни себя любым крестом.

Бегут? Беги! Ты важен белым,

чем гордо-чёрным под золой.

И пусть трофей берёшь не первым,

зато живой, с душой земной,

а не звериной, средь обочин

и луж багровых и кривых.

И пусть твои святые очи

хранят добро и ум живых.

Ступай, и мы тебя дождёмся!"…

"Вернусь, сниму войны оскал,

с тобою встретимся, сомкнёмся"…

– представил это, и упал…

Сероокая

В глазах серее неба

каёмка – чёрный круг.

Я в них ещё эфебом

влюбился без натуг.

Мила зениц хозяйка,

чей лепет – юный мёд;

чьи думы, будто стайки,

кружат свой хоровод.

Очей туманный мрамор

среди мозаик глаз,

а смоль вокруг, как рама

картины, что анфас.

Ручны ко взору люди,

луны улыбчив сгиб.

Глубокий взгляд до чуда.

И я попал в ту зыбь.

Не выбраться из вязи

песочной. Зыбкий плен.

Тону в агатной массе,

и не иной взамен.

Панковой Катюше

Воскресение провинции

Осколки вечернего боя,

клоками обрывки погонь,

и щедрые ливня удои

уняли древесный огонь.

Кровавы следы тротуаров

за угол, скамейки ведут.

Вчерашни цари будуаров,

колышась, несвязно идут.

И скользко пылятся огрызки.

Разлито картинно питьё.

Нет света и счастия впрыска

в заглохшее сердце моё.

О! Латекс наполнен до трети -

остатки, наверно, души.

И сплюнуты кем-то гаметы.

Разбросаны чашки, гроши.

Повырваны рёбра забора,

слетела с деревьев парша -

то подвиги кули, эфоров,

кем ночью делилась межа.

Пейзаж этот взор не ласкает.

Уныло-застывшая чушь.

Лишь утренне солнце сверкает

в коричневом зеркале луж.

Смирение

Я свыкся с новым ритмом петь,

обвыкся в новом счастья доме,

порядок новый принял. Сеть

указов новых ловит. Кроме

всего, что принял, есть ещё.

И день за днями множит требы.

Стал мой приказчик палачом.

Прозрели все, что были слепы.

И стали видеть лучше нас,

богов; за нас писать статуты.

Ведь стоит рот закрыть лишь раз, -

примеришь завтра плеть и путы.

И я смирился с сотней строк,

что, будто боги, нам вещали,

признать заставив гнёт и рок,

их власть, что "небо завещало".

И все мы будем верить в свет,