Если принцесса не желает, чтобы ее нашли, принцессу не найдут.

Заметив одинокую девушку на тротуаре возле библиотеки колледжа, отец остановил машину, опустил стекло на окне.

– Маргарита? Это ты? – срывающимся голосом окликнул он.

Я чуть не рассмеялась, но вдруг поняла, что папа вне себя от горя.

К счастью, девушка его не услышала. Она торопливо прошла мимо нас, прижимая к груди книги, и даже не оглянулась.

Тот нескончаемый день.

К десяти часам вечера стал накрапывать дождь. Я стояла у окна на верхнем этаже, смотрела в темноту и думала: «Теперь она промокнет, замерзнет. И принцесса смиренно вернется домой, поджав хвост, как побитая собака».

Однако к 11 часам вечера М. домой не пришла и не позвонила, чтобы объяснить, где она находится. И от ее имени тоже никто не позвонил.

Начал ли во мне просыпаться страх? Да, меня охватывал ужас, потому что к нам устремлялся мощный поток грязной воды, хотя дом наш стоял на холме, над городом, а я ненавидела хаос.

Я терпеть не могла беспорядок, если только, конечно, не устраивала его сама. Всякое нарушение домашнего уклада меня раздражало. Ничто так не нервирует, как отклонение от заведенного порядка. Я тружусь за стойкой почтового отделения на Милл-стрит по восемь часов пять дней в неделю, а свободное от работы время провожу в тишине и покое своей комнаты в отцовском доме и не люблю, когда в нашем налаженном быту что-то меняется. Например, когда ужин откладывается на несколько часов, а Лина греет и греет приготовленные блюда в теплой духовке, после чего на вкус они противные, как недоеденные остатки недельной давности. И особенно я не люблю, когда проклятый телефон беспрерывно трезвонит, тем более что звонят всегда ей, а не мне.

Было ясно, что этой ночью в нашем доме спать никто не будет. Мне требуется девятичасовой сон, если я хочу на следующее утро быть энергичной, со светлой головой, чтобы выстоять на ногах полный рабочий день, «приветливо» обслуживая посетителей почтового отделения, но разве кто-то подумал обо мне? Впрочем, это неудивительно.

Наконец папа, по настоянию взволнованных родственников, живших в квартале от нас на Лейквью-авеню, а также Лины, заламывавшей руки от беспокойства за мою сестру, позвонил в службу спасения «911». Делая заявление, он говорил неуверенно, с запинками, растягивая слова, что выдавало в нем человека, стоящего на пороге старости.

Да, у нас чрезвычайная ситуация!

– У меня есть все основания полагать, что моя дочь Маргарита находится в смертельной опасности.

Двоим полицейским, которые приехали к нам домой, он сказал, что с М. наверняка что-то случилось. Она не явилась на работу в колледж, где ее ждали, а вести себя столь безответственно не в правилах его дочери. Он сразу должен был догадаться, что она попала в беду, потому как утром за завтраком М. он не видел.

Можно подумать, мы всегда завтракали вместе! Иногда это бывало, но лишь случайно. С тех пор как мама заболела, а потом умерла, завтраки в нашем доме перестали быть общесемейным ритуалом.

Маргарита зачастую вообще не завтракала. Или, если завтракала, обычно в столовой колледжа. Я завтракала так, как мне заблагорассудится: дома ела хлопья Cheerios с молоком и банан, а на второй завтрак ходила в кафе напротив почты, где заказывала яичницу с беконом и ржаной тост с виноградным джемом. Папа по утрам бывал в мрачном настроении, и Лина аж в одиннадцать утра подавала ему на завтрак черный кофе с овсяной кашей.

«Вести себя столь безответственно не в правилах моей дочери», – повторил он несколько раз, словно это заявление содержало в себе некий глубокий смысл и должно было произвести на полицию столь же сильное впечатление, какое, казалось, оно производило на него самого.