– Это двенадцатая. Я словно зодиакальный круг прошёл. А эта сволочь всё никак не умрёт.

– Но он хотя бы пытается?

– Не-а. Всегда останавливается. Перечитает моё творение, вздохнёт, может даже слезу пустить, а потом говорит, что передумал. Слабак.

Я не понимаю – шутит Улдис или говорит серьёзно. Наверное, шутит. Или говорит серьёзно.

– Никогда не понимал, зачем людям суицид, – говорю я, взмахнув листами.

– Я тоже раньше не понимал, а потом понял, что тут и понимать нечего. Понимаешь, некоторые люди не то чтобы хотят умереть – они просто не хотят жить. Вот это всё… – он обвёл рукой площадь, – им не нужно. Но так как умереть по щелчку пальцев они не могут, им только и остаётся, что обеспечивать собственную нужность. Но не поступками, не тем, что они делают, не… как бы это лучше сказать… не чувственными порывами, не целями и достижением целей, а искусственным привлечением к себе внимания. Каждый тебе скажет, что суицид – это плохо. И если ты вдруг станешь заламывать руки и изображать клиническую депрессию – тебя начнут вытаскивать, создавая иллюзию твоей необходимости городу и миру. Это такая же попытка важности, как в некоторых отсталых странах – депутатское удостоверение.

Улдис затушил сигарету в миниатюрной карманной пепельнице и забрал у меня свиток.

– Значит, ты пишешь ему предсмертную записку каждый раз только затем, чтобы показать свою дружбу? – я хотел изобразить искреннее удивление, но вовремя остановился.

– Да, как будто я готов поддержать его во всём и уважаю его решение, – ответил он, оценив мою сдержанность.

– Но это ведь не так?

– Конечно, не так. Я вошёл во вкус и теперь рискую создать отдельный литературный жанр. Ты разбираешься в литературе? Что-нибудь подобное было?

– Ну, если есть роман в письмах, почему не может быть романа в предсмертных записках? Но, если честно, я не знаю. Мне не попадалось никогда. Да и какая разница.

– Разница в том, первый я или второй.

В его голосе проскочила то ли гордость, то ли тщеславие. Но без обычного для этих страстей высокомерия.

– Хотя в этом есть что-то спортивное, – уже не так уверенно произнёс он и уставился на торчавший позади невысоких зданий шпиль башни.

– Если литература на что похожа, то меньше всего на спорт, – возразил я. – Если бы все стремились быть исключительно первыми, мы бы остановились где-нибудь в районе Гомера.

– Ну зачем же исключительно, – он кивнул на башню. – Домский собор. Но ты знаешь, конечно. Deo Optimo Maximo, всеблагому величайшему Богу, XIII век. В Европе тогда развернулось настоящее соревнование по части строительства храмов. Правда, не все строились так быстро, как этот. Кёльнский собор, Йоркский собор, Реймсский собор – это всё началось в XIII веке. Нотр-Дам-де-Пари начали в XII, но вся суть строительства тоже укладывается в XIII век. Миланский собор и Собор святого Вита в Праге заложили столетием позже, но это не меняет дела – они все первые. А пойди сегодня сооруди что-нибудь в готическом стиле, и на это никто не обратит внимания. Пройдёт ещё сто лет, и все будут думать, что это здание тоже родом из средневековья, если, конечно, не снабдить его некими элементами, которые будут выражать его новизну. Благодаря которым ты снова станешь первым.

– Как Sagrada Família?

– Или как Александр Маккуин.

Пока Улдис говорил, я почти не отрываясь смотрел на шпиль Домского собора и думал, что искусство чуть ли не единственная сфера жизни, где эволюция не интересна. И если история человечества – это история войн, то история искусства – это череда революций, где тоже не обошлось без жертв.

Так мы стояли в раздумье наверное целый час, напоминая живые статуи. Жаль, что у наших ног не лежало шляпы – в неё бы непременно уже стали бросать деньги. Не исключено, что их могло хватить на приличный совместный ужин.