Не успел я ввести защитный четырёхзначный код айфона, настроенный на год рождения Малера, как в дверь постучали.

– Открыто!

Купе отворилось. В проёме стояла девушка лет двадцати пяти, неявной национальности.

– Извините, здравствуйте, мне очень неловко, но я со вчера мучаюсь, ещё когда на перроне в Киеве вас увидела.

У неё был тихий, кто-то бы сказал – вкрадчивый, голос, с тонким привкусом неуверенности в себе. Это было странно, она была очень симпатичной, и я не думаю, что у неё были большие проблемы с мужчинами. Впрочем, внешность – лишь первый этап полосы препятствий.

– Я… можно я войду? – спросила она.

– Зачем? – ответил я вопросом на вопрос, надеясь, что это прозвучало не очень грубо.

– Я… вы меня не помните? – она выдержала едва ощутимую паузу. – Не помните, конечно, да. А я была на ваших концертах, на нескольких, – сказала она чуть смелее, хотя я понимал, что дело тут не в страхе.

И не в застенчивости. Она произносила слова так не потому, что стеснялась или опасалась чего-то – быть обиженной, непонятой, разочарованной, а потому, что у неё, в силу одной из известных ей причин, сложилась такая манера. Есть люди, которые бесцеремонно врываются в чужую жизнь, то ли считая, что нет никаких границ, то ли действительно полагая, что их поведение уместно. Есть и те, для кого такое свойское поведение с первого слова как раз результат неловкости, которую они испытывают в обществе и которую скрывают именно таким нарочитым образом. Есть люди действительно стесняющиеся до такой степени, что не пытаются это стеснение скрыть. Их вежливость порой доходит до абсурда, так что очень скоро приходится сказать им, чтоб они перестали, наконец, извиняться. Излишняя вежливость порой хуже самой откровенной грубости. Это как не к месту поставленные запятые. К тому же в этом есть какое-то самоуничижение, граничащее с потерей достоинства.

Но в моей гостье я не чувствовал ничего подобного. Её кажущаяся застенчивость была очень органичной.

– У вас же есть друг Алан? – она сделала характерный жест рукой, будто приглашая к ответу.

– Есть друг Алан, – ответил я.

– Так он и мой друг тоже! – она чуть не подпрыгнула от радости. – Он нас и познакомил как-то, и я даже была на вашем мастер-классе.

– Я никогда не давал мастер-классов, – заметил я.

– Вы правы, правы, – кивнула она. – Это был не мастер-класс, это была такая спонтанно сложившаяся компания, когда вы вдруг сказали, что не хотите больше играть. Что вот это всё… – она сделала несколько движений, имитирующих игру на пианино, – что это всё совершенно заоблачно, и человек не достоин ничего подобного. Ничего из этого. Вы правда больше не играете?

Я смотрел на неё и молчал. В сознании проносились картинки воспоминаний. Тот вечер до сих пор действовал на меня удручающе. Им не хотелось делиться. То есть начало было вполне сносным – я давал один из своих клубных концертов, играл Suite Bergamasque, Hommage a Haydn и разные мелочи, в конце окунувшись в собственные аранжировки песен Queen и фуги на темы из последнего альбома Tori Amos. Это был период, когда я почти отказался от выступлений в больших залах и перешёл на такой – камерный – формат. Мне очень нравилось играть в барах и клубах, не особо воспринимая это как концерт. Сегодня, когда всё или почти всё можно иметь в домашней коллекции в виде записей, живое выступление должно брать только атмосферой, которую – я был уверен – большие залы давно растеряли. Если только речь не идёт об опере – да и то.

После концерта мы отправились к Алану выпить по паре рюмок коньяку. Компания сложилась довольно тесная, а это значит, что было человек двадцать, в том числе и совершенно незнакомых мне людей. И именно там я вдруг понял, что больше не хочу.