— И, кстати, я не Леша.

— А кто?!

— Миша.

В ответ на ее непонимающий взгляд он смущенно объяснил:

— Ну я подумал, что надо другое имя назвать. Ради конспирации.

И они оба вдруг захохотали.

Леша, оказавшийся Мишей, подвез ее до дома, а когда она, неловко замявшись, спросила, не может ли он ей продать банку горошка, он задумался, а потом очень серьезно и торжественно проговорил:

— Только за твой номер телефона.

И Вика снова рассмеялась.

4. 4.Пряничный латте

В этой маленькой кофейне всегда вкусно пахло обжаренными кофейными зернами и с утра до вечера слышалась бодрая сербская речь. Она не понимала ни слова: чужие звуки пересыпались круглыми шариками и раздражали так, как только может раздражать постоянное напоминание о своем несовершенстве. Позорище: прожить год в стране и до сих пор не научиться понимать сербский хотя бы на элементарном уровне!

Она привычно попинала себя, как будто и без того было мало причин недовольства собой. Особенно, если сравнивать с подругой, которая релоцировалась в Белград одновременно с ней. Подруга уже неплохо болтала на сербском, завела пару местных подружек, организовала какой-то воскресный клуб для русских эмигрантов и вообще была отвратительно деятельной и успешной. Она же успевала только работать. Работала удаленно, с раннего утра и до пяти часов, а потом падала без сил на диван в съемной однушке и не хотела ничего. Ни красот чужой страны, ни новых знакомств, ни непривычной еды. Она хотела домой. Но дом теперь был здесь.

— Hello! Can I, please, have coffee? — она говорила на английском с жутким, типично русским акцентом, но сербов это не смущало. Их акцент обычно был еще хуже. Сегодня ее обслуживал не Марко — высокий смуглый хозяин кофейни, а какой-то новый мальчик.

— Sure! — сказал он на неожиданно хорошем английском. — How would you like your coffee?

— Gingerbread latte, please.

— Пряничный латте, хорошо. Может, что-то еще? — мальчик вдруг перешел на русский и смущенно улыбнулся, как бы спрашивая, угадал или нет.

— Ой, наверное, круассан, — тоже смутилась она, потому что улыбка у мальчика была хорошая. Да и сам он оказался неожиданно симпатичным: русоволосый, сероглазый, с высокими скулами и капризной линией губ.

— Джем вам какой к круассану? — весело спросил он.

— Никакой, я не люблю варенье, — качнула она головой.

— А я люблю, — вдруг признался он, ловко разворачиваясь к кофемашине и принимаясь за ее латте. — Брусничное особенно.

Сзади мальчик был ничуть не хуже: она невольно залюбовалась длинными стройными ногами и крепкой спиной. Хорош! Честное слово, хорош. Было бы ей лет двадцать… или хотя бы двадцать пять… эх!

— Двести тридцать, пожалуйста. Наличными или картой?

— Наличными. Если вас не смутит, что я мелочью наберу, — улыбаясь, сказала она. Проще было приложить телефон к терминалу и мгновенно оплатить, но хотелось глупо продлить этот момент приятного общения. Такого редкого за последний год.

— Меня это даже воодушевит, — серьезно заверил ее мальчик, и сердце как-то резко дернулось в груди. Было больно и хорошо одновременно, словно замерзшие пальцы отогревать в тепле.

Они вдвоем пересчитывали монетки, которых много скопилось в ее кошельке, и ей ужасно хотелось коснуться его по-мужски широкой ладони, но она не решилась.

— Хорошего дня, — он протянул ей стаканчик с кофе, который пах как имбирный пряник, и шуршащий пакетик с круассаном.

Пальцы на мгновение соприкоснулись, и он ненадолго замер, словно продлевая это движение.

— И вам хорошего дня, — улыбнулась она так, как уже давно никому не улыбалась: желая понравиться, запомниться… А ведь когда-то она так умела. И лучше многих.