К нам с Зуманном подошёл призрачный и возвышенный распорядитель бала, и столь благородного свойства, позвал нас сыграть в покер (однажды, за покером другая девушка признаётся мне в любви, а затем погибнет). Здешние леди и джентльмены не точно передавали свои мысли, а язык Зуманна отдавал вопросом по ним восклицая: «Девятнадцать шиллингов за кусок материи?! Даже в Лондоне за такие деньги не одеваются!».

Одеваются, мой друг, ещё как одеваются. Просто это иррационально-пафосно. Но здесь было очень мало помпезности, и много веселости, живости, игривости. Около часа мы сидели за картами. К концу игры на ривере определится победитель раздачи; 7 игроков вскрыли свои 5 карт; я показал комбинацию фулл-хауз, но весь банк забрал мужчина тридцати лет. Он мне рассказал:

– Лет 20 назад, однажды, проспорив другу свои рассказы, я невольно устроил пожар в поле и выжег все заготовленное на зиму сено. Представляете, мистер Барннетт?

– Как же вам это удалось?

– Я был вынужден сжечь их, отрезая себя от прошлого, но на самом деле я был отчасти рад, ведь было стыдно перечитывать «детский лепет».

После того, как мужчина покинул нашу компанию, я взглянул на девушек, и одна из них не то что бы спешила, но торопливо сбегала по лестнице; она, в общем-то, даже медленно шла, пока её не сшибла толпа, не засосала течением. Другие же девушки в платьях из сливочных материй стояли с маменьками, наблюдая за хаотичным, звонким движением каждого и каждой. У каждой из них едко пощипывало в глазах от страха.

Я вытянул себя из пучины затянувшейся игры. Из-за вина у меня заплетался язык, силуэты акварелью расплывались в пространстве, а в голову, по ощущениям, затолкали вату. Я вошёл в чайную. Озираясь на шелка, на перья, я невольно задел плечо женского силуэта. Не видя её лица, я скорее рефлекторно, чем искренне, буркнул слова извинения, и пошёл дальше.

– Мистер Барннетт? – окликнула она меня.

– Прошу прощения? – Сперва я увидел красные ленты, стягивающие тёмные косы Эвелины, которые отсвечивали падающий на них искусственный свет. Перед мной стояла Эвелина в сливочном, не пышном платье, и сейчас я уж не припомню, правда ли она отражала свет, а не впитывала ли его в скромно позолоченные серьги и жемчужное колье. Или же мисс Уилсон вовсе излучала свечение в тот вечер!

При ее виде я протрезвел, телом резко выпрямился, манерно коснулся края своего цилиндра. Посреди комнаты я склонился перед ней в глубоком поклоне.

– Мисс Эвелина, я рад встретить вас вновь. – Моя рука привычно нырнула за спину. Я заметил странные перемены в своём поведении – я стал мягким и покладистым, а порывистость сдерживал.

– Мистер Барннетт… – Она опустила глаза цвета малахита на пол, и я понимал, что в памяти она поочерёдно восстанавливает фрагменты нашего единственного угрюмого совместного вечера: – Я вынуждена просить прощения за поведение моего кузена на ужине, – тихо выдала она. Однако, я был чёрств к гибели животного.

– И кто же вас вынуждает извиняться, милочка? – Спиной я полностью выпрямился, и из-за того, что моё тело рода Барннетт ростом было выше большинства женских, я смотрел на Эвелину с высока, да еще и тягучим, цепким взглядом. Но через пару мгновений я смягчил взгляд, и вежливо улыбнулся, как и подобает в светском обществе. – Прошу вас, мисс Уилсон, не извиняйтесь за все те недоразумения, которые не подвластны вам. Я надеюсь, что детская душа вашего брата не испытала страданий после. – Я вспомнил свою поездку на кладбище.

Эвелина поспешно кивнула в ответ, но это движение было неконгруэнтно, не соответствующее ее реальным переживаниям. Она затаённо смотрела за мою спину. Я наконец заметил, что она глубоко дышала, и дамы из танцевального зала, глядя на нас, перешёптывались с кавалерами. Без слов я подметил, что Эвелина чувствовала себя выкинутой за борт всеми этими условностями: она ни с кем была не знакома. Эвелина окунулась в стыд. Я нарочно спас её, сказав: