– Например, не замеченная вами зависимость от метамфетаминов.[4]

– Мы находимся на востоке Лос-Анджелеса, так что я имею удовольствие чуять «мет» в дыхании пациентов каждый день. Нашего парня основательно проверили на наркоту. Он чист.

– От ФСБ пока пострадали менее сорока семей во всем мире, – сказал Стэнтон, продолжая двигаться вдоль ряда клеток. – И если бы тут присутствовала семейная история, вы бы уже о ней упомянули.

– Дело в том, что мы пока не смогли поговорить с ним, потому что не понимаем его языка. С виду он латиноамериканец или, возможно, абориген-индеец. Вероятно, из Центральной или Южной Америки. Формально у нас есть переводчик, но это громко сказано. Просто сидит паренек с незаконченным высшим и кипой потрепанных словарей.

Стэнтон посмотрел сквозь стекло очередной клетки. Змея лежала совершенно неподвижно, а изо рта у нее торчал кончик серого хвостика. Не пройдет и нескольких часов, как остальные змеи тоже проголодаются и подобная ситуация произойдет в других клетках. Многие годы работы в институте не приучили Стэнтона равнодушно относиться к судьбе подопытных зверьков и не чувствовать себя виноватым в их гибели.

– Кто именно привез к вам этого пациента? – спросил он.

– «Скорая», как зафиксировано в приемном покое, но там не указано, машина какой из служб.

Все это вполне соответствовало тому, что Стэнтон знал о Пресвитерианской больнице – одной из самых переполненных и бедных в Лос-Анджелесе.

– Сколько лет пациенту?

– Похоже, слегка за тридцать. Я понимаю, что это странно, но я читала вашу статью о возрастных аберрациях, сопутствующих прионовым заболеваниям, и подумала, что здесь как раз такой случай.

Что ж, Тэйн относилась к работе со всей ответственностью, но ее старательность никак не могла повлиять на факты.

– Уверен, что результаты генетической экспертизы всё скоро прояснят, – сказал он ей. – Если позже возникнут вопросы, звоните доктору Дэвису, не стесняйтесь.

– Погодите, доктор! Не вешайте трубку!

Стэнтон поневоле восхитился ее настойчивостью. В ординатуре он и сам был когда-то занозой в заднице у врачей.

– В чем еще дело?

– В прошлом году была опубликована научная работа об уровнях амилазы, где говорилось, что по ним можно определять дефицит сна.

– Мне эта работа знакома. И что с того?

– У моего пациента этот уровень составляет триста единиц на миллилитр, а это значит, что он не спал уже более недели.

Стэнтон отвернулся от клеток. Неделя без сна?

– У него были спазмы?

– Судя по результатам сканирования мозга, были, – ответила Тэйн.

– А как выглядят зрачки?

– Как булавочные головки.

– Какова реакция на свет?

– Не реагирует.

Неделя бессонницы. Потливость. Мозговые спазмы. Зрачки сузились до размера булавочной головки.

Из немногих заболеваний, что давали такую комбинацию симптомов, остальные были даже более редкими, чем ФСБ. Стэнтон стянул с рук перчатки, уже позабыв о своих мышах.

– Не допускайте никого к нему в палату до моего приезда.

По своему обыкновению, Чель Ману приехала к церкви Богоматери всех Ангелов – главному храму для четырех миллионов католиков Лос-Анджелеса – к самому концу службы. Поездка от ее кабинета в музее Гетти до собора в час пик занимала почти час, но ей нравилось еженедельно совершать это небольшое путешествие. Большую часть своего времени она корпела в исследовательской лаборатории музея или читала лекции в Калифорнийском университете, и для нее это была редкая возможность выбраться из западной части города, выехать на шоссе и просто двигаться. Даже плотный транспортный поток с пробками – проклятие Лос-Анджелеса – совершенно не раздражал ее. Дорога до церкви становилась желанным перерывом в работе, временем для медитации, когда можно было отключиться от всей этой повседневной суеты: ее исследований, ее бюджета, ее коллег, ее обязанностей на факультете, ее матери. Она выкуривала сигарету (или даже две), включала тяжелый рок и позволяла себе расслабиться. И всегда, съезжая с хайвея, сожалела, что не может все бросить и продолжать ехать дальше.