Встал, достал из кармана мятую пачку «Опала», сунул внутрь пальцы. С сожалением выкинул одну за другой восемь ломаных сигареты, наконец, достал целую, которая оказалась последней. Пачку выкинул следом, сигарету закурил. С недоумённой гримасой выпустил дым, закашлялся. Снова плюнул, сигарету не выбросил. Пошёл по тропинке в сторону дома, с торца которого располагался магазин «555», где магнитофон «Квазар» задавал стиль всему помещению заведения:

«Сорок лет, как под наркозом,

Я работал говновозом!

Ой-ей-ей!

Ни шофёром, ни таксистом,

А вонючим говоночистом

Ой-ей-ей!»8

Магнитофон был включен не на полную мощность и не подавлял посторонние звуки. Он позволял продавцу спокойно разговаривать с покупателем.

За прилавком сидела женщина в серо-синей футболке – стамая пергидрольная блондинка с отросшими тёмно-русыми корнями волос и с неравномерно сходящим побледеневшим загаром. Перед ней стояли обшарпанные весы с помутневшим циферблатом и двумя блестящими площадками разной величины.

– Пиво холодное?

– Комнатной температуры.

Лега на мгновение задумался, а потом махнул рукой:

– Тогда дайте тёмного «Степана Разина» и синего «Русского стиля».

Продавщица забрала банкноты, отсчитала на блюдечко сдачу и протянула Гавшонкину бутылку из тёмного стекла и синюю пачку. Тот забрал сигареты, пиво, посмотрел на сдачу и великодушно отмахнулся раскрытой ладонью.

«Вроде стали жрать полегче

Значит, надо срать поменьше

Ой-ой-ой…

Но откуда что берётся?

Вдвое больше людям срётся

Ой-ой-ой…»

Лега открыл бутылку сразу как только вышел из магазина – просто наставил жестяную крышку на угол металлических перил и ударил сверху ладонью неверной руки и тут же начал пить. Но поднявшаяся плотная пена пошла носом: если бы было чем, то Гавшонкина снова бы вырвало. Он с досадой слил пену из горлышка – в бутылке осталось меньше половины. Отхлебнул с осторожностью. Открыл пачку «Стиля», закурил, с удовольствием выпустил изо рта дым, перешёл через дорогу и пошёл по аллее. С усмешкой прошёл мимо отделения милиции, допил остатки пива и швырнул бутылку на газон.

Из открытого окна кафе «Вечный зов» доносился запах свежих чебуреков. Есть совершенно не хотелось. Гавшонкину в его нынешнем состоянии подумалось, что потребность в пище – это сумасбродная и ненужная роскошь: паштет из соловьиных язычков на оргиях римских патрициев, пулярки с трюфелями Екатерины II или вот как кусок сырой рыбы на комочке липкого холодного риса в московском «Саппоро»9. Там всего смысла-то в этой жратве, что этого лобаря тебе японец ножом огромным отрежет, да сожрёшь ты эту дребедень в центре Москвы в компании таких же вот, которые в мутной воде делами ворочают: которые позавчера в «Адидасе» на «Жиге», вчера в малиновом пиджаке на «Мерине», а сегодня… Сегодня они же в клубном пиджаке суши в центре столицы в японском представительстве за баксы жрут. Пидоры. Он не такой и никогда таким не будет. Лега решил взять простых и нажористых чебуреков про запас.

В кафе Гавшонкин спросил чёрного кофе с сахаром, но был только «три в одном»». Тогда он попросил три чебурека.

За столиком сидел бодрый старик лет семидесяти и смотрел на памятник Неизвестному солдату. Так малыши из детского сада смотрят на воздушные шарики в начале мая; так смотрят на закат сдавшие экзамены школьники; так курортник смотрит на радостный белый теплоход, уходящий за громады серых сухогрузов, барж и контейнеровозов на рейде; так садовод видит на соседском участке забытый ряд картошки, который вдруг стало некому копать. Старик выпил, зажмурился – понюхал бутерброд с копчёной колбасой и положил обратно на блюдечко. Вытер указательным и большим пальцами накатившие слёзы, откинулся на стуле и с усмешкой посмотрел на памятник. Гавшонкин взял три чебурека в вощёной бумаге и пошел к себе домой.