На второй минуте Ненависть перешла в неистовство. Люди подпрыгивали на местах; в попытке заглушить доводящий их до безумия блеющий голос с экрана, они кричали на пределе возможностей. Маленькая женщина с песочного цвета волосами стала ярко-розовой, а её рот открывался и закрывался, как у выброшенной на сушу рыбы. Зарделось даже мощное лицо О’Брайена. Он сидел на стуле очень прямо, его мощная грудь вздымалась и вибрировала, будто он принял стойку, чтобы выдержать натиск волны. Темноволосая девушка за Уинстоном начала кричать: «Свинья! Свинья! Свинья!» и, неожиданно подняв тяжёлый словарь Новояза, запустила его в экран. Он ударился в нос Голдстейна и отскочил; голос неумолимо продолжал. В миг просветления Уинстон обнаружил, что кричит вместе со всеми и неистово лупит каблуком по перекладине своего стула. Самое ужасное в этой Двухминутке Ненависти было не то, что ты обязан принимать в ней участие, а, наоборот, то, что невозможно остаться невовлечённым. Через тридцать секунд в притворстве отпадала необходимость. Сильнейший экстаз от страха и мстительности, желание убивать, пытать, разбивать лица кувалдой, казалось, проходил через всю группу собравшихся как электрический шок, превращая каждого, против его воли, в орущего сумасшедшего с искажённым лицом. И при этом охвативший каждого гнев был абстрактной, нецеленаправленной эмоцией, а потому его можно было переключить с одного объекта на другой, как пламя в паяльной лампе. При этом был момент, когда ненависть Уинстона разгорелась не против Голдстейна, а совсем наоборот, против Большого Брата, против Полиции Мысли, а в такие моменты, как этот, он всем сердцем устремлялся к одинокому, обсмеянному еретику на экране, единственному из всех, кто стоит на страже правды и здравого смысла в мире лжи. Но уже в следующий момент он был заодно с окружающими его людьми, и всё, что говорили о Голдстейне, казалось ему правдой. В такие моменты его тайная ненависть к Большому Брату менялась на преклонение, и Большой Брат, казалось, возвышался, становясь непобедимым, бесстрашным защитником, который стоит как скала против орд азиатов. И тогда Голдстейн, несмотря на его оторванность от всех, на его беспомощность, на сомнительность факта его существования в целом, – казался зловещим заклинателем, способным одной только силой своего голоса разрушить саму структуру цивилизации.

Бывали моменты, когда становилось невозможным перенаправить по собственному желанию свою ненависть в другое русло. Неожиданно Уинстон, приложив большое усилие, – сродни тому, с которым отрываешь голову от подушки, избавляясь от ночного кошмара, – преуспел в переключении своей ненависти с лица на экране на сидевшую сзади него темноволосую девушку. Живые, прекрасные галлюцинации пронеслись в его воображении. Он забивает её насмерть резиновой дубинкой. Он привязывает её голой к столбу и обстреливает её стрелами, как Святого Себастьяна. Он насилует её, и в момент оргазма перерезает ей горло. Более того, сейчас он лучше, чем ранее, понял, ПОЧЕМУ он так её ненавидел. Он ненавидел её, потому что она молодая, миловидная и лишённая сексуальности, потому что он хочет переспать с ней, но никогда этого не сделает, потому что вокруг её сладкой гибкой талии, которая, казалось бы, так и просится, чтобы её обвили твои руки, обёрнут этот одиозный алый пояс, агрессивный символ непорочности.

Ненависть достигла апогея. Голос Голдстейна превратился в самое нестоящее блеяние овцы, и на какую-то секунду вместо лица его появилась овечья морда. Затем лицо-морда растаяли и превратились в евразийского солдата, огромного и ужасного, который, казалось, двигался вперед со своим ревущим пулемётом и, казалось, вот-вот выпрыгнет за поверхность экрана, так что некоторые люди в первом ряду подались назад на своих местах. Но в тот же самый момент, вызвав вздох облегчения у каждого, вражеская фигура растаяла, уступив место лицу Большого Брата, черноволосому и черноусому, полному силы и таинственного спокойствия, лицу такому огромному, что оно заполнило почти весь экран. Никто не слышал, что Большой Брат говорил. То были всего лишь несколько ободряющих слов, которые произносят при грохоте боя, слов, самих по себе неразборчивых, но восстанавливающих уверенность просто тем фактом, что они произнесены. Потом лицо Большого Брата постепенно растаяло, и на смену ему встали три лозунга Партии, выведенные большими отчётливыми буквами: