Однако по многим вопросам, которые мне задавали в Русском институте совсем не по теме лекции, чувствовалось, что разные аспекты творчества русских поэтов начала века – имажинистов и акмеистов, Блока и Есенина, – о которых я читал лекции, их интересуют гораздо меньше, чем острые проблемы современной венгерской действительности. Чувствовалась нервная напряженность и на этих своеобразных «пресс-конференциях»: мне приходилось очень неловко – я и сам многого не знал, да и не понимал. Это сейчас, когда тайное стало явным и раскрытым, я бы дал, наверное, более квалифицированные ответы. Но теперь, по прошествии лет, я понимаю, что студенты разбудили во мне тревогу, возможно даже смятение, заставили более чутко прислушиваться и внимательно присматриваться к тому, что происходит и в Венгрии, и в СССР.

Правдивых ответов на свои недоуменные вопросы студенты в печати не находили и, как мне кажется, именно поэтому создавали дискуссионные кружки^>35, переросшие позднее во Всевенгерский дискуссионный кружок имени Шандора Петёфи (Petőfi Kör). Интерес к дебатам в кружке Петёфи был настолько велик, что дискуссию о прессе, например, слушали через репродукторы около 7000 человек. Уже через три дня, в конце июня 1956 года, к всеобщему возмущению кружок был запрещен^>36 решением Пленума ЦК Компартии Венгрии, а недовольных партийцев исключили из партии.

Студентов особенно волновала развернутая репрессивная политика со стороны АВХ – венгерской госбезопасности (ÁVH – Államvédelmi Hatóság), они не знали еще, что это исходит лично от Ракоши, Герё, Фаркаша. У некоторых воспитанников, особенно в Русском институте (это был элитный вуз, и попадали туда в основном выходцы из семей высшей номенклатуры), в тюрьмах оказались отцы и близкие родственники. Но у многих студентов университета – детей рабочих и крестьян – отцы также были репрессированы.

Поэтому с уверенностью можно сказать, что осенью 1956 года студенческая молодежь была сагитирована на решительные действия против режима Ракоши не зарубежными разведчиками и контрреволюционными агентами, как это оценивалось в проправительственных изданиях. Хотя не исключено, что они могли использовать выгодные для них политические провалы правящей номенклатуры. «Сагитировала» студентов сама трагическая обстановка, созданная судебно-карательными органами страны для устрашения ее жителей.

Когда по заданиям и просьбам редакций московских журналов я бывал в журналистских поездках по Венгрии, то наблюдал (кстати, и в знакомом мне Дьёндьёше), что прежней радости, как это было сразу же после проведения земельной реформы, в стране не наблюдается. Особенно переживали крепкие зажиточные землевладельцы (основные поставщики сельских товаров в магазины и на рынки). Их называли кулаками, их выселяли, у них забирали землю, дома, реквизировали имущество и запасы из продовольственных погребов. В итоге бездомные люди уходили в города.

– У вас в СССР при коллективизации так же было? – спрашивали они меня.

А что я мог ответить, это ведь был 1956 год, а не сегодняшнее время, когда многое стало явным. Приходилось, хоть и с оглядкой, осторожно признаваться:

– Да, в Венгрии сейчас, как у нас было в 30-е годы…

– И без вины сажали?

– Да, и в тюрьмы сажали, и в лагеря отправляли, и на поселения в другие края России, главным образом в северные, не обжитые.

– Ну, принесли вы нам счастье! – горько сетовали мои собеседники. И с этим приходилось соглашаться.

С продовольствием в стране становилось все хуже и хуже: такого изобилия в будапештском «Чреве Парижа», на главном рынке около моста «Свободы» («Szabadság hid»), как раньше, не наблюдалось, да и другие будапештские рынки стали какие-то тощие. Когда приходилось приобретать продукты в магазинах и лавках, то покупательницы жаловались друг другу, что если раньше из 100 граммов масла можно было приготовить завтрак и обед, и на ужин кое-что оставалось, то теперь хватало только на утренние бутерброды – масло в пачке наполовину было перемешано с водой. Зато строили огромные заводы, фабрики, шахты, да мощные электростанции.