– Давай, милай.

Я послушно открыл рот. Порошок отдавал едкой горечью. Женщина взяла стакан воды и протянула мне.

– Пей, деточка.

С некоторым трудом сложил двоеперстие и перекрестил стакан и только после этого взял его в руку. Сделал я это автоматически, без внутреннего сопротивления, словно делал так всю свою сознательную жизнь. Сестра приподняла мне голову, и я сделал несколько глотков. Второй порошок проглотил по точно такой же схеме, после чего женщина забрала блюдечко и стакан и вышла из палаты. Вслед за ней ушел доктор. Мои соседи по палате, стоило прийти врачу, улеглись на свои кровати и теперь только время от времени бросали на меня взгляды.

Снова пришла сестра, поставила стакан воды мне на тумбочку, затем долго объясняла больничные правила.

– Все понятно?

– Все понял. Благодарствую, добрая женщина.

Женщине понравился мой ответ, это было видно по ее доброй улыбке, затем она ушла, но скоро вернулась с какой-то кашей-размазней и кусочком хлеба. После того как я поел, ушла окончательно. Только закрылась за ней дверь, как в меня снова вцепился дед с хитрыми глазами и сиво-пегой бородой, закрывавшей половину лица.

– Так ты, мил человек, из каких будешь? Из Дубининского скита, что ли?

– Не надо меня спрашивать, добрый человек. Все мое пусть при мне и останется, а Бог мне в этом судия.

– Да не получится уже у тебя так, парень. Раз в мир вышел, значит, уже не спрячешься, а стало быть, открыт ты теперь для народа, – неожиданно прикрутил философию к своим словам дедок.

– С чего ты, Лукич, решил, что он старовер? – спросил его крепкий мужчина.

– Так видно же. Как по крестику нательному, да двуперстию и по разговору, – снисходительно ответил ему старик.

– Так, может, он сын поповский? – возразил мужчина.

– Макар, ты же слыхал, что он дважды поблагодарил Антоновну, но слово «спасибо» разве ей сказал?

– Нет, и что с того?

– Да потому что для староверов это запретное слово.

Чтобы придать больше веса его словам, я перекрестился и забормотал утреннюю молитву. Мужчина задумался на какое-то время.

– То есть он хочет, как и раньше, жить сам по себе? Я правильно тебя понял? – снова спросил он.

– Хочет, но не получится. У нас же власть есть. Возьмет за шкирку и начнет трясти: кто ты да что ты, а потом определит твое место в жизни. И хорошо еще, если к стенке не поставит.

– Ты, Лукич, не наговаривай на красную власть. Она видит людей насквозь: и кто нам друг, и кто враг.

– Во-во! И так же делит людей, – негромко буркнул худой мужичок, который до этого отмалчивался. – Ты или за советскую власть, или враг. А если человек сам по себе жить хочет? То как?

– Ну-у… Думаю, ежели не враг, то пусть живет, как хочет, – уже неуверенно сказал поборник советской власти.

Когда больные поняли, что у меня нет желания говорить, то стали обсуждать другие новости. За несколько дней мне много чего довелось услышать. И о большевиках, и о бандах, и о плохой жизни. Все утренние разговоры, нередко перераставшие в яростные споры, обычно начинал Лукич.

– Вчера брат мой приходил. Ругался, что сплошные страдания Расея-матушка принимает! Сначала война с германцем, переворот против царя, потом вой ны с белыми генералами. Взяли верьх большевики, и что изменилось? Ведь казалось, что буржуй пошел ко дну, пролетарий вынырнул наверх. А что теперь? Снова буржуй наверху. Как такое возможно?

– Вот и я говорю: переворот сделали, а что переменилось? – поддержал его Василий Семенович, изможденная личность с нездоровой кожей лица. – Раньше мы хозяина величали «господин», а теперь – «нэпман». Шерсть снаружи другая, а нутро-то у него прежнее. А я скажу вам, почему так получилось! Прогневили люди Господа, перестали молиться. Вера в народе пропала!