Тут вскинется наш патриот и скажет: «Позвольте! Мир не знает, что такое длительный, управляемый человеком полет космических аппаратов, – это умеет только Россия. Америка знает “шаттлы”, а мы сумели то, чего никто в Мире не мог. А вот шоссейные дороги нам не даются. Что же именно не дается нам – сочетать человеческую повседневность с историей? А нужно ли вообще Миру такое сочетание? Вот вопрос, вот где его зародыш – в безумной идее со знаком плюс и минус в равной степени. Идея, заявленная Пестелем, Гоголем, Чаадаевым, – переповторить в себе воспитание рода человеческого. Каким же образом? Напрямую войдя в человечество… Но не выстроим же мы человечество! Вернитесь, наконец, к тому, чтоб искать Мир в собственном доме».

С чем Россия в споре? Что она оспаривает в истории – завершаемость? Она оспаривает то, что сама же понимала слишком буквально. Россия проламывается к человечеству, засевшему внутри истории как проект, замахнувшийся на нереализуемое. Проламывается туда – и рушится!

– Почему? Слишком буквальны мы, чересчур прямолинейны?

– Слишком грандиозны даже, понимаешь? Грандиозны масштабами. Нам вечно кажется, что мы топчемся, и Россия в некотором смысле действительно топчется на месте – но на каком именно? На том, что, соучаствуя в истории, она пересматривает саму себя как относящуюся к истории. Поднимает непонятный никому в Мире русский вопрос: чем я, Россия, являюсь по отношению к истории?

– В газетной редакции сегодня это звучит: «где законное место России в мире».

– Скорее в человечестве. В Мире, понятом как человечество, а я добавляю: по отношению к революции и утопии.

Тема обращена к истории, к ее смысловому ряд у, выраженному в словах утопия – революция – история – человечество. Они не синонимы, а вычеркни одно из слов в ряду, и нанесешь ущерб всему ряду. Эти четыре понятия – универсальные заявки на неосуществимый универсум. Их ряд кажется сомнительным, два элемента выглядят как вневременные: всегда ведь была история, есть и будет? Всегда было человечество, есть и будет? Что до утопии и революции, то с ними покончено, разве нет? А дело в том, что четыре эти несовместимых понятия, родственные без синонимичности, они и есть наша Россия! Россия предъявляет всё универсальное равнопорядково и равно нереализуемым в едином универсуме.

Кроме того, у нас есть еще пунктик политических персонификаций. Прежние великие революции, поскольку все они прежде-временны, страшно персонифицированы. Английская революция была революцией Кромвеля! Кончается посмертной казнью, когда его уже мертвого вытащили из могилы, отрубили голову и, отрубленную, возили по весям Англии. Французскую одной фигурой не выразить, но в зените она – Робеспьер и Наполеон! Американская революция особая, она осталась внутри Америки и влияла идейно. Наконец, русская революция – три фигуры: Ленин, Троцкий и Сталин. В этой персонификации есть элемент аномальности, и он застрянет в политике на целый век. А от русской революции пойдут ответвления: революция Гитлера, революция Мао, революция Ельцина.

– Нащупывая корни революции, назову еще один: человек – существо, которое заново себя начинает. Способность переначаться сидит в человеке как великое и опасное его свойство. Пальпируя это свойство, находим капитальнейшие открытия человека. Выделяю курсивом слово открытие – человек открывает. Так Homo sapiens открыл смерть когда-то. Мы не присутствовали при этом моменте и можем только реконструировать его или вообразить. Это не так, чтобы человек увидел, как некто умер, – человек открывает смерть как отмеренность своей жизни. И благодаря этому смог открыть саму жизнь. Смерть тяготит и возвышает его. Открыв неотменяемую смерть, он открывает необходимость сделать жизнь достойной. Заполненной деятельностью, умом и передаваемой по наследству.