Когда Вадик появляется вновь, то его глаза кажутся уже заметно остекленевшими. Я воображаю себе, что он чувствует, и мне становится нехорошо. Я ненавижу героин и тех, кто находит в этом извращенный мазохистский кайф. Я сам все время блюю от героина на протяжении нескольких часов подряд.

Вадик, скруглив смуглую ладонь, передает мне маленький бумажный пакетик. Вроде тех, в которых прежде в аптеках продавали амидопирин. Я беру его и немедленно прячу в карман. Вообще-то лучше в трусы, но мне не удобно в этой компании вжикать ширинкой.

– Там тебе хватит, – медленно говорит Вадик, непрестанно почесывая нос.

Я не благодарю его.

– Давайте, – говорю я, поочередно пожимая три липкие от пота ладони.

– Давай-на, – говорит Ашот, почти не разжимая зубов.

Остальные прощаются молча. Я поворачиваюсь к ним спиной и ухожу в гомонящий детскими голосами двор. Я решаю, что пойду домой пешком через сквер и там, наверное, накурюсь.

Я шагаю быстро, и темное с сероватыми прожилками небо скользит меж неподвижных ветвей. Подростки в черных балахонах, угловатые и какие-то бесполые, целуются прямо на дороге, у киоска, где торгуют колготками. Я люблю смотреть на такие пары. Наверное, у них еще не успело испортиться дыхание, и они целуют друг друга свежо и чисто. Я улыбаюсь и ускоряю шаг, торопясь пройти мимо, чтобы они не успели подумать, что я собираюсь причинить им хоть какое-то зло.

Деревья вокруг меня тянутся ветвями к ночному небу, как дети, маленькие сумасшедшие, пытающиеся потрогать пальцами потолок, встав на цыпочки и вытянувшись в струнку.

Лисичка, наверное, еще в бане.

Я вхожу в сквер.

На ходу я достаю из початой пачки одну папиросу и выбрасываю в траву остальное. Если Лена найдет у меня в кармане «Беломор», я ничего не сумею объяснить. Я сворачиваю на одну из тропинок, что ведут к небольшому пруду. Там живут два лебедя, селезни и черепахи. Торопливыми пальцами потрошу папиросу.

Вот и пруд. Все спят, ни люди, ни звери не обращают на меня внимания. Я достаю анашу и быстро забиваю косяк. Получается даже больше, чем я рассчитывал. Огонек от спички отражается в грязной воде пруда. Я вдыхаю дым, запах которого невозможно спутать ни с чем, и надолго задерживаю его в легких. Затем еще раз. И еще. Душная тьма сгущается вокруг меня, и в глазных яблоках появляется знакомая тяжесть.

Очень скоро мне будет хорошо, и я, наверное, с удивлением и смехом буду думать о бедной лисичке и маленькой круглой сцене в парилке. К черту их! Молодое поколение, я так люблю вас всех. Мне жаль, что молодых и сильных, с чистым дыханием и ясными глазами все равно приберут к рукам всякие старые извращенцы.

Я докуриваю косяк до конца, пока у меня не начинает от дыма болеть горло.

В грязном пруду, на деревянном помосте, спят лебеди. Я знаю, что они, когда проснутся, будут деловито чистить перья, полоскать розовые клювы в воде и вытягивать шеи в сторону собирающихся зевак. Они будут вести себя так, словно почти не замечают общества друг друга. Но если их разлучить, они погибнут в одиночестве. Мне кажется, что это так. И дай бог, чтобы я не ошибся.

Я всегда просыпаюсь раньше. Лена, если ее не будить, может открыть глаза лишь тогда, когда утреннее солнце начнет светить ей в лицо. А я не могу так, самые неприятные мысли всегда приходят ко мне именно по утрам, когда я беззащитен. Иногда я не могу сопротивляться своим мыслям, и тогда точно можно похерить весь дальнейший сон. В детстве обо мне говорили, что я чрезвычайно впечатлительный человек. Каждый мой промах производит на меня гадкое впечатление, вот в чем дело.