Подъезжали к развилке, и до нужного места оставалось несколько кварталов. По правую руку расположилась больница Святого Георгия, частично восстановленная и частично же работающая, слева темнел занесенный снегом отрог Поклонной горы. Где-то впереди маячил овал дорожной развязки, от которой отходили лучи трех улиц.

– Остановите напротив метро.

Развалюха медленно будто подкралась к утопленной в грязном сугробе сплющенной бесформенной остановке. Оставшуюся часть пути до дома мы преодолеем пешком; все как всегда – уж слишком вожделенно водитель глядел на Софию с самого начала поездки. Теперь он смотрел ей вслед, будто уходящей надежде на излечение от смертельной болезни. Обычный взгляд почти любого мужчины. К такому привыкаешь со временем, превращая гнев и злость в равнодушное отвращение. Но не стоило давать таким типам адрес собственной жены. Ревниво взвизгнув покрышками на обледенелом асфальте, автомобиль оставил нас в одиночестве.

Дом наш находится на старинном тракте; за ржавым железнодорожным мостом, служившим когда-то границей города, тракт плавно переходит в разбитую звериную тропу в чистом поле. Некогда шумная, постоянно забитая пробками в обе стороны магистраль – Выборгское шоссе – давно превратилась в забытую дорогу на север. В самом ее начале одиноко ютится станция метрополитена, окруженная, как и все остальные станции в городе, высоким бетонным забором. На крыше, над входом в вестибюль, красуется былым лоском некогда золотистый остов вагона – декоративная часть фасада; груда прогнившего металлолома. На месте ли огромные светильники над сине-золотыми мозаиками, там, под толщей выстуженной земли? «Они выполнены в виде соединения молекул» – сказал однажды отец, когда мы все вместе ждали прибытия поезда; но я раз и навсегда решил для себя тогдашнего, что «молекулы» – это слишком по-взрослому, а на самом-то деле свисают из-под высокого овального свода гроздья фантастического винограда, налитые ярким волшебным светом – сколько же солнца глубоко под землей! Ни я, ни отец, ни мама с сестрой – никто в целом мире – и представить себе не могли, что здесь, под просторными светлыми сводами, начнется крушение нашей жизни. Станции петербургского метрополитена использовались в качестве убежищ, собирая на глубине в самые отчаянные моменты Войны большую часть населения города. В один из таких дней некая, не известная до сих пор сила (каждая пострадавшая сторона предпочла обвинить своих тогдашних врагов) выпустила в тоннели невидимую изощренную смерть. Тысячи километров подземных путей были исполнены вирусом. Вирус действовал тонко, избирательно, ревностно. Начали умирать женщины. Матери, сестры, дочери, подруги и жены, любовницы, кузины, племянницы… Что-то страшное происходило с беременными: плод погибал в чреве, отравляя утробу, а если и выживал, то убивал тяжелыми родами мать. Так случилось с моей сестрой: потеря на седьмом месяце, долгая злая агония; тихий закат. Лилит – так позже окрестят вирус – убивала женщин, убивала нерожденных детей, иссушивала утробы, награждая самых стойких бесплодием; мир покачнулся, съехал с катушек. Мужчины, лишенные женщин, женщины, лишенные детей, дети, лишенные жизни – невыносимое мрачное зрелище. Позже петербуржцы узнали, что подобное произошло во всех мегаполисах мира; Лилит определила судьбу Войны: Война завершилась; враг был один на всех. Люди – уже навсегда другие – стали искать причины, попытались исправить последствия: создали антивирус, создали систему профилактики, оградив от мира пострадавшие города, объявив там бескомпромиссный, но действенный Карантин. Одним из таких городов был мой родной Петербург. Четыре долгих года здесь жила пустота. Центр города стал похож на огромную опухоль, взорвавшуюся изнутри. С юга, востока и севера к этому комку оплавленной плоти прилипли грязные ошметки спальных и промышленных районов, населенных несчастными оборванцами, такими, как я, переживших Войну, а теперь будто забытые огромной страной. Город лежал брошенным мертвецом, которого изредка тревожили военные вертолеты в небе да банды мародеров на исполосованной шрамами земле. Но вот, наконец, Карантин был окончен. Санкт-Петербург выжил, изменившись до неузнаваемости: в самом сердце его зияла дыра, город отрастил себе уродливый горб – вернувшиеся люди обосновались за Невой на востоке, застраивая пустоши и бывшие фермерские угодья. Горб удлинялся, становился причудливее, намереваясь превратиться в крылья, коснуться перьями берегов Ладоги. Сотни небоскребов выросли на правом берегу Невы, один выше другого, тысячи квадратных километров жилого фонда возникли как по мановению волшебной палочки, и между всем этим великолепием и блеском суетливо побежали скоростные поезда надземной монорельсовой дороги. Похожие на юрких длинных червей составы соединили Новый город с югом и севером старого. Скоро началось возвращение людей в исторический центр, и первыми из них были рабочие, привлеченные с