– Ох, Софи… Ты и правда не сможешь ничего знать обо мне весь этот вечер. Да и в случае опасности мне придется рассчитывать лишь на себя. Это сильные аргументы.

София тихо фыркнула, будто сгоняя с губ невидимую пыль. Вновь взяла в руку фонарик. Включила, направляя мощный луч на тысячу евро, что валялись детскими фантиками на старом столе.

– Их аргументы сильнее. Реальнее. Мои – лишь страх за тебя. Он возрастет в разы, лишь только ты переступишь порог нашего дома. Но когда ты переступишь его еще раз, то это, – едкий белый свет выжег радужный круг на лбу важного пожилого господина в старинном сюртуке, – может возрасти ровно в два раза. Вот и решай, какой аргумент вернее.

– Не понимаю, ты отговариваешь меня или нет? – воскликнул я и ослеп. Режущая боль пронзила веки, радужку, глазное яблоко, зрачки сузились до размеров кончика иглы. Белая мгла тысячами солнц взорвалась внутри головы.

– Я желаю и того, и другого. Я алчная благодетель. Если спасешь эту девушку, то спасешь наше будущее. Останешься дома – спасешь настоящее.

Свет говорил со мной, и свет рвал на части.

– И я не знаю, что мне дороже.

Секунда абсолютной тьмы; паутина белесого света охватила зрение, и в центре этой эфемерной конструкции, нечеткой, размытой, я различил печальное лицо Софии.

– Больно? – с каким-то тайным удовольствием, какое бывает у детей, спросила она. – Прости…

Рука ее, будто лишенная связок и мышц, свисала вдоль тела, и в ней тускло блестела металлическая поверхность чертового фонаря. Тонкие пальцы разжались, миниатюрная вещица беззвучно упала на серый линолеум.

– Прости, Глеб, нет, правда, – будто очнувшись от наваждения, София прильнула ко мне, прижимаясь с силой, зашептала. – Не уходи никуда, пожалуйста, останься, не надо…

Сквозь тонкую ткань ощущал, как громко и близко-близко билось сердце любимого человека. Оно гнало кровь по прекрасному телу, и оно же гнало меня прочь, с каждым ударом отстраняя меня на невидимый миллиметр от своей хозяйки.

– София?..

Она будто не слышала. Сердцебиение становилось все сильнее, отчетливее. Я знал – она ждет моего решения, и она готова принять любое, и это удерживало от принятия такового.

Мы продолжали стоять в тишине, обняв друг друга, и только лишь стук сердца отмерял сейчас время.

Решение пришло тихо, в судорогах, как смерть маленького животного. Наступил вечер; я вновь прибыл поездом МЖД на Финляндский вокзал и совершил длительную пешую прогулку. Монорельс не вел на острова, он огибал их дугой, повторяя очертания набережных, делая резкий поворот на восток у бывшего Ладожского вокзала. Там железная дорога из тоненькой нити превращалась в настоящую паучью сеть, накрывая собой Новый город. Чтобы попасть в старые районы Петербурга ничего особенного не требовалось – были бы крепкие ноги да особый резон. Если первое условие было обыденным даром Природы, то второе представляло собой исключительную редкость. «На время проведения восстановительных работ Старый город является зоной повышенной опасности» – вот что год за годом после снятия Карантина слышали от властей обыватели, – «Посещение этих территорий крайне нежелательно…». И я до последнего времени старался придерживаться этих рекомендаций.

…Снегопад почти прекратился, и обманчиво далеко справа показалась грязно-желтая колокольня Петропавловского собора, заключенная в тиски строительных лесов. Кугель шпиля, ржаво-купоросовый шар, упирался в низкие серые небеса. Когда-то его венчала фигура летящего ангела, держащего в своих руках огромный золотой крест, теперь там был один лишь ветер. Этот ветер увидел одинокую фигуру на мосту и кинулся к ней. Я поднял воротник, ускоряя шаг.