– Я не понимаю своей роли. Допустим, я найду ее в этих трущобах – а что дальше? Что мне ей сказать? С какой стати ей вообще меня слушать?
– Я благословлю вас, – с каким-то торжественным воодушевлением прогнусавил Жан-Батист. – И нужные слова найдутся. Она послушает – вы никак не связаны с Церковью, вы не один из нас. Поймите, сын мой, мы не обладаем нужным образом мысли – таким, каким владеют миряне. Но лично вы, к тому же, имеете дар, который недоступен многим даже из нашей паствы.
– Не понимаю. О чем вы?
Святой отец в который раз улыбнулся. Сверкнул взглядом желтых кошачьих глаз куда-то в окружающий меня полумрак, пронзил до скрещенных на груди рук, смешался с иным матово-желтым свечением на безымянном пальце.
– О даре убеждения женщины, конечно.
– Что, простите?..
Каких только эпитетов я не слышал в связи с моим семейным положением; ничего лестного или приятного среди них никогда не было, только лишь зависть, злоба, отчаяние или гнев. А теперь вдруг такое… Да еще от кого – от священника!
– Дар убеждения женщины? Вы серьезно?!
Я был готов ударить его по лицу. Или расхохотаться.
– Но… – Жан-Батист, похоже, искренне не понимал причину моих расширенных, почти выпученных глаз и ноздрей, перекошенного рта и учащенного дыхания, – разве это не дар обладать женщиной? То есть, я хочу сказать, Бог заповедовал нам: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею… но ведь речь шла не о вас, поймите меня правильно…
Да ну, а о ком?!
– А обо всех нас, грешных; и посмотрите на этот мир, сын мой, и на несчастных мужчин этого города. Вы обладаете таким даром, и у вас есть эта благодать – ваша жена, София, верно? Брат поведал мне о вашей семье. Вот почему выбор нашей маленькой общины пал на вас, Хлеп: вы имеете дар убеждения женщины. Уверен, Анна послушает вас, как это сделала София, и пойдет за вами.
От подобной казуистики я лишился другого дара – дара речи. На меня взирали желтые, по-кошачьему хитрые глаза из-под нелепых бровей, и в них явственно пульсировали черные точки зрачков, и пульсация эта танцевала под звуки плотных, обволакивающих и мощных аккордов, бьющих из-за тонких стен деревянной коробки исповедальни. Я вдруг понял: да ведь это комедия, а Жан-Батист и Николас в театральном сговоре. В соборе с несколько десятков людей, но зритель здесь один-единственный – я, и этого зрителя ведут за кулисы, уже примеряя ему новый костюм.
– И еще я уверен, сын мой, что силою наших молитв вы сможете совершить все это уже сегодня.
Бам! Теперь моя реплика; я вновь приобрел свой самый нужный сейчас дар.
– Сегодня?! Но я ведь даже не дал своего согласия!
Невидимый нам Николас искусно вел коду к своему завершению, замедляя и без того неспешный бег изуродованной до неузнаваемости мелодии.
– Но Хлеп, ваше согласие предопределено божественным провидением… и двумя тысячами евро.
Улыбка святого отца казалась ярче и шире обычного. Белое одеяние, окаймленное полумраком, вдруг покрылось слоем серого пепла, а нелепый огромный крест на груди потерял способность быть крестом и стал походить на вздернутые кверху вилы. Финальный аккорд прозвучал, и наступила самая странная тишина из всех, что я когда-либо слышал. Только что отгремел великолепный орган, и его последняя нота должна была превратиться в оглушительный и хлесткий вал оваций, в многоголосый гул восхищения, но вместо этого раздались неуклюжее шарканье множества ног, шипение зевающих ртов, сдавленное сморкание и влажное чавканье прочищающихся носов. Тишина висела в огромном соборе, и тишина эта была наполнена человечностью.