– сказали они, – а врата, через которые свет вернётся в мир.

И когда зеркало было готово, они поставили его у входа в пещеру.

Отражение, которое спасло мир

Аматэрасу, услышав шум веселья снаружи, едва приоткрыла вход камнем.

И увидела себя.

Не просто лицо – а сияние, величие, суть того, чем она была.

– Кто эта прекрасная богиня? – прошептала она, не узнавая собственного отражения.

И шагнула вперёд, вытягивая руку к свету.

Так зеркало стало мостом между сокрытым и явным.

Зеркало как душа, знание и обман

С тех пор в Японии зеркало – не просто предмет.

Это:

• Душа женщины – изменчивая, глубокая, способная как отражать, так и искажать.

• Гносис (γνῶσις) – ибо лишь увидев себя, Аматэрасу узнала свою истинную природу.

• Граница между мирами – как у Бунина, где зеркало то показывает прошлое, то прячет будущее.

Священная иллюзия

Но вот парадокс:

– Аматэрасу обманули. Она увидела не себя, а образ, созданный богами.

– И всё же она поверила ему.

Значит ли это, что истина – тоже лишь отражение? Что мы – лишь тени, пойманные в зеркальную ловушку?

Послесловие для тех, кто смотрит в зеркало

Когда вы в следующий раз увидите своё отражение, задайте себе:

– Кто этот человек?

– Тот, кто я есть – или тот, кем я себя воображаю?

– И если я шагну в зеркало – вернётся ли свет в мир?

P.S. Говорят, в храме Исэ до сих пор хранится то самое зеркало. Но никто не знает, настоящее ли оно – или лишь ещё одно отражение.

В тот серый день по Елисейским полям ветер гонял листья. Шаги прохожих отдавались где-то внутри головы, шорох сухой листвы цеплялся за воздух. У края тротуара сошлись двое, чтобы говорить о том, что не ловится словами. Один был Франц Кафка, другой – прохожий, чья мысль билась о стенки черепа, как мотылек, ищущий несуществующее окно.

Они свернули к ресторанчику, чьи стены хранили пыль веков. Дверь распахнул швейцар – лицо его, покрытое морщинами, как карта нехоженых земель, застыло в улыбке, будто приклеенной чужой рукой. Усевшись у окна, сквозь мутное стекло которого тени прохожих казались размытыми призраками, они заказали фаршированную щуку и абсент. Напиток подали в надтреснутом бокале – его зеленоватый свет дрожал, словно живой.

– Франц, – начал прохожий, – твоё «Молчание сирен» – лабиринт без выхода. Сколько умов блуждало в нём, оставляя на бумаге свои тщетные домыслы! Толкователи возводили башни из слов, но всё рушилось под тяжестью твоей тайны. Это загадка без ответа или игра теней?

Кафка медленно поднял глаза, и в них мелькнула тень улыбки – ускользающая, как отражение в тёмной воде.

– Ключи часто лежат там, где их перестают искать, – произнёс он так тихо, что слова едва перекрывали стук ножа за соседним столиком. – Твоя шутка… не все ли двери открываются таким ключом? Продолжай, мне любопытно следить за полётом этой бабочки.

Прохожий отхлебнул абсент – вкус его был эхом ржавых труб. Он помолчал, глядя на дрожащий свет в бокале, затем заговорил:

– Ребячество нас спасает, Франц? Воск в ушах, мачта, оковы – и Одиссей уходит от пения сирен. Смешно и просто. Но ты перевернул всё: их молчание страшнее песен. Пение манит и губит, а тишина… От звука можно закрыться, но как укрыться от того, чего нет?

Кафка чуть наклонил голову, словно прислушиваясь к шороху за окном.

– Когда инструмент ломается, – заметил он, будто невзначай, – выясняется, что нужен был другой. Или что он вовсе не нужен. – Он замолчал, постучав пальцем по столу, и тишина легла между ними, как тень от ножа.

Прохожий уставился на щуку – она уже стала скелетом, будто годы прошли за минуты.