– Кто моя красивая Луна? – тихо ворковала хозяйка.

Ее детеныши тоже меня любили и выражали симпатию так, как вы, люди, делаете в этом возрасте: диковато и грубовато гладили да тянули за хвост.

Но вот он, Огава, звал меня вшивой тварью, а когда настроение у него было особенно скверным, пытался пнуть. Ничего у него, дорогой друг, обычно не получалось, потому что я проворна, как молния. По крайней мере, была.

– Эта облезлая тварь тебе дороже собственного мужа, – ворчал на Киоко Огава. – Кто тебя кормит? Кто тебя одевает? Отвечай! Эта чертова кошка ни одной мыши в своей жизни не поймала. Бесполезное создание. Еще и орет эта тварь так, что лучше ее шкуру на сямисэн пустить: на том хоть можно сыграть что-нибудь дельное.

«Тварь? Тварь?! – думала я. – Инструмент из меня сделать?»

После таких тирад госпожа тихо извинялась, а когда Огава отворачивался, украдкой угощала меня рыбными объедками.

– Мы с тобой одной крови, – шептала Киоко, поглаживая меня. – Я за тобой присмотрю. Но ты все-таки постарайся поймать мышку-другую…

А потом в нашу страну, закрытую от всего мира, будто устрица в ракушке, прибыли Черные корабли[5]. Эти огромные железные суда, извергавшие темный дым, пришли из-за бескрайнего Тихого океана. Когда это случилось, в доме целую неделю стоял гвалт и раздавались истеричные крики о захватчиках да о гибели Японии, а хозяин в компании своих напыщенных друзей обсуждал новости до поздней ночи, спорил, выпивал и строил планы. Оказалось, наша страна слишком долго существовала в изоляции и теперь чужеземцы, звавшие себя а-ме-ри-кан-ца-ми, решили, что либо Япония сама откроет двери для торговли с остальным миром, либо их проломят, как крышку бочки с саке.

Госпожа старалась не высовываться и просила детей держаться от отца подальше, но, когда Огава был дома, его все гневило, а от его крика сотрясались стены. Хозяин твердил о том, чтобы «снова взяться за оружие», «биться до последнего воина», и всяком в этом роде. Я избегала его больше обычного, но мне все равно прилетало, если Огава заставал меня спящей на подушке.

И вот одним сентябрьским вечером небо помрачнело. Его затянули огромные тучи, заслонив собой солнце, и по крыше забарабанил дождь. Пара минут – и бушевавший над нашей частью города шторм уже с воем срывал листья с деревьев, дырявил бумагу, натянутую на дверях-сёдзи, и разбрасывал документы в кабинете моего хозяина. Я в это время крепко спала под низеньким столиком-котацу, а когда ярость стихии вырвала меня из неги, выскользнула из укрытия, машинально уворачиваясь от пинка Огавы. Лапы мои почему-то промокли и замерзли, будто я ступила в лужу, но мне было не до размышлений. Я бросилась в коридор. Часть висевших там свитков сорвала стихия, а те портреты призраков, что остались – рисунки с изуродованной Оивой и прекрасной Снежной женщиной, – зловеще покачивались на ветру, будто настоящие ду́хи, и недобро пялились на меня из сумрака.

Позади раздался гневный вопль хозяина, и я нырнула в ящик с рисом, который кто-то по счастливой случайности оставил открытым. Только тут я заметила, что мои лапы, обычно серебристо-белые, запачкались и теперь поблескивали чернотой свежих чернил. Я чувствовала этот запах. А чернота тем временем расползалась по белоснежным зернам риса, следуя за каждым моим движением.

Внутри меня все похолодело. «Мне крышка, – подумала я. – Рис испорчен, и все из-за меня».

Но это было еще не самое страшное.

Хозяин с ревом схватил меня за шкирку и выдернул из ящика. Лицо Огавы побагровело и исказилось, будто у жуткого демона-о́ни.

– Тупая тварь! – закричал он. – Испортила мою прекрасную Окику! Весь рисунок истоптала!