Тома: мы, кажется, начали кое-что понимать на этом пути

Эд: друзья, мы вышли на этот путь в разное время, я даже, кажется, немного все же опоздал. И мы сошли на него с разных дорог. Но вот мы движемся, это наш общий путь и, совершая его, мы не только начинаем понимать себя и друг друга, мы поняли, что этот путь есть спасение нас и мира и нам надо идти по нему не по понуждению и чужой воле, а в осознании нашего поприща, этот путь взят нами для нас самих, но не только для нас. Ибо каждый из нас – человек.

В субботней электричке долгая стиснутость и жаркая изнуряющая морока. Уже с утра было плюс 19, сахаристость 9. Когда-то шабаш значил глубокий отдых, теперь – совсем не то: понятия наши так обветшали, что превращаются в собственную противоположность. Все места, проходы и площадки заняты непраздным дачным людом и инвентарным скарбом. Кто не спит, читает или уныло смотрит в пыльный горизонт природы. На шоссе, что мчит мимо и вдоль нас, вереница пестрых марок и иномарок с пикникуйствующими и шашлыканствующими, публика для нас чужая теперь и чуждая, уже живущая на Западе, а еще недавно мы вместе пропивали тринадцатую зарплату на субботнике.

Мы всё еще здесь. И электрички вот стали совсем не ходить: чтоб иметь прибыль, они не стали поднимать цены, а прочесали расписание. Тоже мне способ: некуда ведь деться и ехать очень надо, а не просто хочется. Так и трясемся друг на друге.

Я промаячил в середине вагона чуть не полдороги, пока не образовалось уединенное место. В дребезжащем покое достал стопку бумаги и, не обращая внимания на косой глаз соседа (черта он поймет в этих каракулях), погрузился в возникающий диалог:

Чужеземец: эй, приятель! Что ты тут делаешь?

Незнакомец: отдыхаю.

Чужеземец: а куда ты идешь?

Незнакомец: из города.

Чужеземец: я не спрашиваю, откуда ты идешь: ясно, что ты идешь из этого города.

Незнакомец: тем не менее, я иду из города. Даже когда я вхожу в какой-нибудь город, я помню, что иду из другого города и выйду из этого. Поэтому не очень-то интересуюсь им, ведь все равно я из него выйду.

Чужеземец: но сейчас ты сидишь и это мне по дороге: признаться, я немного устал и, если ты не возражаешь, я готов нарушить твое уединение.

Незнакомец: что ж, давай поговорим.

Чужеземец: кто ты?

Незнакомец: я – ученый.

Чужеземец: ты что-то исследуешь?

Незнакомец: нет, скорее я размышляю.

Чужеземец: тогда ты не ученый, а философ.

Незнакомец: нет, я – ученый, потому что у меня есть предмет размышлений.

Чужеземец: каков же он?

Незнакомец: я сам.

Чужеземец: впервые вижу ученого мыслителя-одиночку. Разве такое возможно? На ученом греческом языке мышление называется dianoia, а это означает, что в нем участвуют хотя бы двое: ведь это разговор, соревнование, совместное действие.

Незнакомец: размышление – занятие укромное, но в нем действительно участвуют двое: я сам и Богъ во мне.

Чужеземец: это как совесть?

Незнакомец: нет. Это противоположно совести. Со-весть – система запретов и табу, которые в принципе нельзя обсуждать и по поводу которых в принципе нельзя размышлять. Это надо только выполнять, а если нарушаешь, то беспричинно и против собственной воли начинаешь страдать и мучиться. Совесть – основа и остов нашего сознания и когда мы позволяем себе своевольно вторгнуться в ее пределы и устои, наступает раскаяние.

Чужеземец: что же такое размышление?

Незнакомец: мышление или размышление, логически законченная единица мышления, dianoia, в отличие от совести, которая есть наша неосознаваемая память о предыдущих инкарнациях (именно поэтому совесть сильней нас), всегда актуально, оно находится в презенсе, оно – настоящее и только для этого существует.